От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 1 - Петр Краснов

Томила жуткая тоска. Хотелось вскочить и бежать подальше от этого клочка земли, освещенного порхающим синим светом, бежать от… войны.

Вся война слилась для него в этом десятке квадратных саженей песка, в яме с трупами и безпорядочным хаосом рогаток, кольев и проволоки.

Перебежать этот клочок земли — и неприятель.

Но перебежать невозможно.

Отчего?

И вдруг с холодным расчетом военного человека, понимающего войну, Саблин стал соображать, что именно здесь легче всего перебежать к неприятелю. Эти рогатки даже и резать не надо. Если надеть саперные кожаные рукавицы, которые надевают, когда оплетают проволокой, то можно просто откинуть рогатку, бросить ручные гранаты, а там прикладами свалить щиты.

«Да, это возможно, — подумал он. — Погибнет только первый, которого те увидят еще смелыми, не затуманенными ужасом глазами, а остальные сделают свое дело.

Но первый погибнет наверняка. И этот первый будет Карпов?» — спросил он сам себя. И не ответив, подавил вздох и стал медленно сползать, отодвигаясь от страшной щели.

Ему казалось, что он пролежал так одну секунду.

— Долго же вы разговаривали там, — сказал ему ожидавший внизу Сонин. — Ну, что?

Но Саблин не отвечал. Он весь задрожал внутреннею дрожью и боялся голосом обнаружить волнение. Он сделал вид, что не слыхал вопроса, и медленно пошел к землянке ротного командира. Сонин и Зайчиков с фельдфебелем шли за ним.

— Можно заглянуть к вам? — спросил наконец, усилием воли овладев собою, Саблин у молодого ротного.

— Ах, пожалуйста… — сконфуженно ответил Зайчиков.

Пять узких ступенек вели в землянку. Она была мала и тесна, как гроб. И когда вошел один — другому не было места. Вдоль стены на земляном выступе, покрытом еловыми ветвями, была постлана постель. Подле был небольшой столик. На нем горела свеча. На столе стоял портрет женщины в черном кружевном чепце с простым миловидным лицом, валялись иллюстрированные, измятые, зачитанные журналы «Огонек», «Солнце России» и лежало маленькое Евангелие.

Зайчиков заглядывал сверху.

— Это матушка моя, — сказал он глухим печальным голосом, уловив взгляд Саблина, устремленный на портрет. — Вот и вся наша жизнь, — добавил он.

Пахло земляною сыростью и хвоею. Пахло могилою.

«Да, — подумал Саблин, — нелегко прожить так две недели, особенно, когда каждая бойница тянет приподнять завесу и узнать, что по ту сторону жизни».

Он попрощался с Зайчиковым и пошел с Сониным назад.

Теперь он не замечал уже свиста пуль, и только когда одна чмокнула подле самых его ног, он сказал нервно: «Ишь, проклятая!»

В доме лесника было прибрано. Стол был накрыт на два прибора, стояли чистые стаканы, было положено на тарелку печенье, и открыты жестянка сардинок и маринованной лососины. За дверью возился казначей, и оттуда пахло жареной курицей.

Заспанный адъютант с высохшим безразличным лицом доложил: «А в «орлином гнезде» опять одного убило».

— Знаю-с, — сказал командир полка, — Овечкина.

— Нет. Без вас уже. Ротного Зайчикова, прапорщика.

— К-как? — в голос спросили Саблин и Сонин.

— Обычно как. Не утерпел. Вы уехали, подошел к щиту, открыл задвижку и стал смотреть. Фельдфебель говорит, минуты две смотрел.

— Ах ты! Царство ему небесное! Этакий право! — говорил, крестясь, Сонин. — Кого же мы назначим вместо него?

— Больше некого, как Верцинского, — сказал адъютант.

— Ну что вы! Верцинского, — с возмущением возразил Сонин.

— А что думаете, господин полковник, такие-то лучше выдерживают. Этот, по крайности, не заглянет, куда не надо. Да и некого больше.

— Простите, ваше превосходительство, не угодно ли откушать, — обернулся Сонин к Саблину. — Казначе-ей, — крикнул он, — что, курица готова?

— Сейчас, — отвечал голос за дверью.

— На все руки он у нас, — сказал про казначея Сонин. — А где Пышкин? — вдруг вспомнил он.

— Полчаса как пришел, — отвечал адъютант.

— Ишь, каналья, увильнул-таки опять. Экий трусишка. Маменькин сынок, знаете. Навязали мне. Родственничек. Садитесь, пожалуйста, ваше превосходительство. Сейчас и водочки достанем.

Но Саблин наотрез отказался от ужина. Хотелось быть одному. Нервы шалили.

XXXVI

Когда проехали мимо батареи и стали уже выезжать к опушке леса, щелкнула покрышка у шины и автомобиль остановился.

— Я говорил, так не обойдемся, — ворчал Петров. — Ишь ты подлюга, заяц, дорогу перебежал… Одну минуту, ваше превосходительство, шину переменим.

— Я пройдусь немного, — сказал Саблин и вышел из автомобиля.

Все в нем было напряжено, и внутренняя дрожь не умолкала.

Полная и красная луна спускалась к закату. Маленькие елочки, причудливые кусты можжевельника казались таинственными. Саблин шел ровным широким шагом, заложив руки за спину, и обрывки мыслей неслись у него в голове. Зайчиков с круглым лицом и выпуклыми серыми наивными глазами не шел у него из ума.

«Ротный командир… — криво усмехнувшись, подумал Саблин. — Властитель и ответчик за полтораста человек крестьян, сделанных солдатами. Этот робкий ребенок на страшном посту, в тридцати шагах от неприятеля, где каждую ночь можно ожидать штурма и прорыва позиции и… крушения целого фронта. Целый фронт держится на прапорщике Зайчикове, который боится покойников и неприятеля, который плачет, как ребенок, и которого тянет посмотреть на смерть и приподнять завесу будущего».

— И которого уже нет больше, — сказал кто-то у дороги бледным, грустным голосом.

Саблин вздрогнул, поднял голову и тревожно оглянулся. Влево у дороги, среди мелких елочек и кустов можжевельника была солдатская безымянная могила. Таких могил было много в этом лесу, где всю осень шли постоянные бои. Саблин заметил ее и тогда, когда они ехали к дому лесника. Небольшой крест из двух стволов молодых елок, связанных колючей проволокой, как терновым венком. Наверху истлевшая солдатская фуражка… Теперь у этого креста, обняв его, сидел кто-то и смотрел на Саблина неподвижным белым лицом. Правая сторона лица была залита чем-то черным. Месяц, спускаясь, смотрел прямо в лицо этому странному видению, и мелкие тучки, тянувшиеся по небу, то бросали на него тени, то снова открывали его. Саблин не сомневался, что это был Зайчиков. Как мог труп Зайчикова оказаться сидящим теперь у креста одинокой могилы, как мог убитый Зайчиков говорить, Саблину в эту минуту не приходило в голову. Но он и потом был уверен, что это был Зайчиков и что он разговаривал с ним в лесу.

«Вы убили его. За что?

— Как я убил Зайчикова? — подумал Саблин.

— Вы приласкали его. Вы заглянули к нему в душу. А разве можно на таком месте открывать душу, — говорил тот, кто казался Зайчиковым. -

Душа и улетела. Эх вы, психолог! Сонин со своею грубостью лучше понимает, что надо делать. А вы взяли да по больному месту и шарахнули. На мать посмотрели. Разве можно мать напомнить, когда человек у омута стоит и давно в него броситься собирается.

— Карпова пошлешь?

— Пошлю, если нужно будет, — подумал Саблин.

— Смотри, посылать будешь — о смерти, о матери, о ней ни гу-гу. Посылать будешь на верную смерть, а так говори, что и смерти не будет. Просто лихость одна, ну и как всегда на войне, конечно, и опасность есть, но чтобы вера была. Понял? Без веры не посылай. Нельзя. Жестоко…»

Голос становился все дальше и дальше. Зайчиков чуть шевелился около креста, точно хотел опереться и встать. Саблин едва не потерял сознание.

Недалекий шум машины заставил его очнуться. Пересилив страшное волнение, Саблин заставил себя посмотреть на могилу.

На кресте висела не замеченная им раньше старая, ставшая черной от времени и сырости солдатская шинель. Она была освещена теперь ярким светом ацетиленовых фонарей.

— Пожалуйста, ваше превосходительство, — открывая дверцу автомобиля, сказал Поляков.

— Как далеко зашли, — продолжал Поляков, — Мы уже обеспокоились, думали, не дай Бог, не случилось ли что. Ишь лес-то какой страшный. И могила безымянная тут. Наше место свято! Страшное место.

— Пустое болтаешь, — сказал Саблин, садясь в автомобиль.

Всю дорогу он молчал. Уже позднею ночью, без луны он вернулся домой. Звезды кротко мигали над озером. Лед трещал, сковываемый предутренним морозом, в подклетях хрипло пели первые петухи. Саблин чувствовал себя больным и разбитым.

«Нервы шалят, — думал он, серый и грустный входя утром в общую штабную столовую, где доктор Успенский пил чай. — Рано я вернулся, надо было пожить в тылу, отдохнуть».

Мелькнул перед ним шумный Петроград, ученья войск на улицах, вечер у графини Палтовой, кинематограф… «Нет, нет, только не там. Спросить Успенского? Может быть, надо бром принимать?»