Царство юбок. Трагедия королевы - Эмма Орци
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Нет, нет, — подумала она, — я спасусь! Господь послал мне спасителя, друга, и этот друг, этот преданный слуга и помощник в нужде уже все приготовил к моему бегству».
XXIII
Разлука
Тихо и лениво ползли часы следующего дня. Где же Тулан, почему его нет? Королева весь день ждала с лихорадочным страхом, прислушиваясь к малейшему шуму, к приближавшимся шагам, к голосу, раздававшемуся в коридоре.
Тулан хотел явиться в полдень, чтобы принять дежурство; в семь следовало приступить к исполнению так искусно и умно задуманного плана. Но часы на башне Тампля пробили уже четыре, а Тулана все еще не было, и комиссары, дежурившие ночью, все еще не были сменены. Они только отлучались в полдень на короткое время, оставив заключенных на попечение четы Симон, которая мучила и терзала королеву своими злобными и насмешливыми гримасами. Это заставило ее уйти в комнату детей, где принцесса занималась с ними со своим обычным спокойствием и кротостью. Королева думала найти здесь спасение и защиту, но у стеклянной двери сторожила гражданка Тизон, глядя на узницу с злобной насмешкой, и вязала длинный чулок, вязала не переставая, так что только спицы звенели! И королева должна была молча переносить это мучение, казаться спокойной и равнодушной, чтобы не возбудить подозрений. Она даже изредка улыбалась дофину, который, детским инстинктом поняв волнение матери, старался развеселить ее веселой шуткой.
На башне пробило пять, а Тулана все не было. И тогда, по чувству безотрадного ужаса, охватившему ее душу, Мария Антуанетта поняла, сколько в ней было еще жизненного мужества и насколько она надеялась на возможность спасения.
Оставался еще час надежды, последний час! Когда пробьет шесть, все будет кончено: двери тюрьмы останутся для нее запертыми навсегда. Они откроются лишь для того, чтобы открыть Марии Антуанетте путь к эшафоту.
Тизон наконец ушла; комиссары также удалились из передней и заперли двери. Наконец-то никто не подслушивал и не подсматривал за королевой, и она могла, бросившись на колени, простереть руки к небу, без слов моля о милосердии, о спасении! Она могла прижать к сердцу своих детей и шепнуть им, чтобы они не удивлялись, если их переоденут в другое платье.
— Мама, — прошептал дофин, — разве мы опять поедем в Варенн?
Королева, потрясенная до глубины души, спрятала свое искаженное горем лицо на груди принцессы Елизаветы.
— О, сестрица, я умираю от страха! — шептала она. — Я предчувствую, что этот час решит судьбу, и мне уже чудится, что смерть простирает ко мне свою холодную руку. Мы погибли, и мой несчастный сын получит только мученический венец и…
Она умолкла, потому что в эту минуту часы начали медленно и торжественно бить шесть. Вот он, решающий час! Сейчас должен прийти ламповщик; если им окажется Тулан, они еще могут считать себя спасенными. Его мог задержать непредвиденный случай… Еще светил слабый луч надежды.
В коридоре раздались шаги, голоса… Королева, почти не дыша, прижав руки к сердцу, которое то останавливалось, то начинало бешено колотиться в ее груди, слушала и не сводила взора с дверей передней. Принцесса подошла к ней и нежно обняла ее. Дети, испуганные этим страхом взрослых, робко жались к матери и также смотрели на дверь.
Шаги и голоса становились громче, дверь наконец отворилась. Вот он наконец, ламповщик! Но это был не Тулан, а обыкновенный, настоящий ламповщик, и с ним были его дети. Глухой стон вырвался из груди королевы; она судорожно сжала дофина в своих объятиях, шепча:
— О, мой милый, милый сын, пусть Господь возьмет мою жизнь, лишь бы Он сохранил твою!
Где Тулан, где «Верный», храбрый, неутомимый?
Покидая утром этого дня свое жилище, он простился с Маргаритой, только в этот момент сказав ей, что идет на рискованное дело, что должен или спасти королеву и ее детей, или умереть за нее. Его вечная, храбрая молодая жена поборола свои слезы, чтобы благословить его на опасное дело, и сказала, что будет молиться за него и ждать его; что если он не вернется, погибнув за свою королеву, то его жена также умрет, чтобы соединиться с ним. Глубоко растроганный Тулан поцеловал большие, сияющие глаза своей Маргариты и сказал ей, что никогда не любил ее сильнее, чем в эту минуту, когда покидал ее и шел, может быть, на смерть ради другой женщины.
— В этот час разлуки, — с волнением сказал он, — я хочу отдать тебе самое дорогое, самое святое, что только имею: возьми этот золотой флакон; его дала мне королева; на клочке бумаги, который лежит внутри, она написала собственной рукой: «На память Верному!» Верный — это я; это почетное прозвище, которым моя королева наградила меня за то немногое, что я до сих пор мог для нее сделать. Золотой флакон я дарю тебе, как то, что после твоей любви для меня
