Стратегии гениальных мужчин - Валентин Бадрак

Те, кто сумел распространить влияние своих имен и своих идей, всегда выказывали алчность к пространству. И если Брюс Ли или Карл Маркс пытались захватить чужое пространство в прямом смысле, то Сорос прибегал к захватническим действием, используя власть денег, Билл Гейтс расширял влияние, внедряясь в чужие пространства по законам рынка – пуская в ход деньги, интеллектуальное превосходство и современные информационные технологии. Даже изобретение Нобелем динамита можно считать прямой агрессией: сила страха перед мощью неосознанного и потрясающего подавляет и принуждает признать гений исследователя, хотя сам Нобель не ставил своей задачей устрашить человечество. А наиболее изощренными захватчиками пространства можно считать первых психоаналитиков Фрейда и Юнга: внедряясь в восприимчивое сознание легко возбудимых людей, они использовали их в качестве глашатаев своих собственных принципов и идей.

И все же высшая степень человеческой агрессии – влияние на сознание колоритом и самобытностью творчества. К примеру, скульптуры Родена были гораздо более откровенными по отношению ко всем работам, выставляемым до него. И с точки зрения психологии восприятия кажется вполне естественным, что мир его современников долго сопротивлялся этой необычной форме скульптурной агрессии. Но и современники, и потомки были обречены: если новое оказывается более мощным и более острым для восприятия, то при условии соблюдения правил распространения идей оно рано или поздно завладевает общественным сознанием.

Тот же принцип влияния можно наблюдать при внедрении идей философов Фридриха Ницше и Артура Шопенгауэра, психологов Зигмунда Фрейда и Карла Юнга, художников Пабло Пикассо и Сальвадора Дали. Это агрессия более жесткой посылки, более яркого образа. Никто до Ницше и Шопенгауэра не рассказывал о жизни так откровенно, никто не использовал таких уничижительных приемов, и потому такое вторжение глубоко в интимный мир Человека не могло не обеспечить фиксации в его сознании (в диапазоне от откровенного отвержения до вожделенного почитания) этих имен. Такими же откровениями богат мир первооткрывателей психологии: они шокировали не только медицинский мир, но и все человечество. И потому завладели его сознанием. Что до живописцев, то если можно дискутировать по поводу художественной ценности полотен Пикассо и Дали, вряд ли можно усомниться, что они были гораздо более агрессивными, чем все написанное предшественниками. Если эпоха Возрождения взывала к силе любви и красоты, то XX век апеллировал к мощи смерти, жестокой борьбе цветов и форм. Конечно, на стороне известных имен XX века еще и новые формы живописи, но превосходство их творческой агрессии несомненно.

Это чувство можно считать высшим уровнем развития стремления к победе. Отношение к себе как к мессии не только оправдывает в собственных глазах ЛЮБЫЕ поступки, и в том числе ошибки, но и гипнотически воздействует на окружающих, большая часть которых пребывает в готовности подчиниться и поверить внутренней силе лидера.

Может показаться удивительным, но победное шествие по жизни и свершение грандиозных замыслов большинства гениальных личностей начиналось не после осознания окружающими величия их духа, а после формирования их собственной веры в свою гениальность и непогрешимый талант. Большинство вошедших в историю людей свято верили в свою уникальность и «предназначение» – в определенном смысле, без этой веры не состоялось бы их гениальности, поскольку вера в мессианство была частью внутренней ролевой игры, непрерывной беседы с самим собой. На волне этой веры победители выплывают в самые мощные жизненные шторма, ломающие других, менее уверенных. Кроме того, интересное противоречие этой веры в мессианство заложено в том, что большинство гениев скептически относились к религии, силе других авторитетов и часто презирали существующие символы, создавая в противовес свои собственные. Порой такая фанатическая вера в себя заменяла им Бога: путем длительных самовнушений и психосинтеза они лепили собственного внутреннего бога – самих себя.

Моцарт и Бетховен пребывали в уверенности, что они пришли в мир, дабы привить ему любовь и понимание настоящей музыки. Сальвадор Дали вырос с вполне развитым в детстве чувством пророка. Микеланджело считал себя великим гением, способным смеяться над усилиями современников по художественной эпохе. Скромный Эйнштейн на самом деле никогда не был скромником: все его поступки выдавали человека, искренне считающего себя гением. А Ньютон заявлял об этом во всеуслышание и требовал к себе отношения как к национальной реликвии. Наполеон свято верил в то, что пришел на Землю как избавитель. Бисмарк после двух неудачных покушений на себя уверовал, что это неспроста и что ему предназначено быть великим генератором немецкой идеи.

С самого детства свято верили в свое великое предназначение Юлий Цезарь и Александр Македонский. Внушаемое в детские годы оказывалось настолько прочным, что порой не только незримо указывало путь в самых неожиданных жизненных хитросплетениях, но и объясняло, казалось бы, безрассудное поведение великих полководцев. Например, их отчаянные броски в гущу боя, что ставило на грань саму жизнь, а не только какую-то призрачную тактическую победу. И хотя Цезарь перед главным походом на Рим все же испытывал внутренние сомнения, то были не сомнения гения в своем предназначении, а сомнения в способности его солдат слепо следовать за ним и поверить в двусмысленную логику своего командира.

Зигмунд Фрейд настолько верил в себя как великую путеводную звезду для человечества, что уже в двадцать девять лет (то есть еще даже до открытия собственного кабинета-клини-ки) сжег свои заметки, письма и черновики статей, заметив при этом, что «доставит массу трудностей целой толпе людей, которые еще не родились». Задолго до прихода признания и успеха Фрейд уверовал в то, что рано или поздно докопается до таких истин, которые до него были скрыты от человечества завесой тайн, что он способен проникнуть в эти неведомые глубины, заглянуть в такую бездну, которая и манит и пугает весь мир. Фрейд сохранил веру в собственную исключительность до конца жизни, он считал себя если не современным прорицателем, то ученым, сделавшим такие значительные открытия, которые перевернут представления о многих знакомых и одновременно таинственных вещах.

Но, безусловно, самомнение Ницше выражено наиболее оригинально. Он связал свое имя «с припоминанием кризиса, равного которому не видела Земля». Психологическое восприятие рубежей, окончания и начала эпох наиболее ярко; это врезается в мозг и остается там если не навсегда, то очень надолго. Конечно, Ницше прекрасно понимал это, и потому его изречение можно рассматривать как хитрость, четко спланированную акцию, нацеленную на то, чтобы остаться в коллективной памяти человечества символом. «Я не человек. Я – динамит», – предупреждает мыслитель, снова воздействуя на наиболее податливый рецептор человека – визуальное воображение. Потому что практически у любого читателя динамит ассоциируется со взрывом, закрепляя имя Ницше сильными внутренними эмоциями.