Князь Света (сборник) - Роджер Желязны

Позднее он охотничьим ножом снял повязку с лапы зверя. Койот тем временем, оставаясь совершенно неподвижным, наблюдал. Когда он срезал затвердевшее вещество, то вспомнил день — несколько недель тому назад, — когда наткнулся на этого несчастного койота, пойманного капканом, со сломанной лапой. Бывали времена, когда он поступил бы по-иному. Но тут освободил бедолагу, принес к себе домой и стал лечить. И даже это — длинный переход в горы Каррисо — было совершено с целью выпустить его на волю на достаточном расстоянии от дома с ночью впереди, чтобы искушать койота возвратиться в собственный мир, а не продолжать эту противоестественную связь.

Он похлопал его по боку.

— Вперед! Беги!

Тот поднялся, его движения все еще выказывали оцепенение; лапу койот неуклюже держал под странным углом. Лишь постепенно он опустил конечность и двинулся вокруг стоянки. Через какое-то время он вошел в круг, освещенный костром, и вышел из него. Койот становился невидимым в течение все более длительных промежутков.

Когда он раскладывал постель, то вздрогнул от какого-то жужжания. Одновременно замигала красная лампочка на небольшой пластмассовой коробочке, висящей на ремне. Он выключил зуммер, но лампочка продолжала мигать. Он пожал плечами и отложил коробочку в сторону, крышкой вниз. Сигнал указывал на поступивший в его далекий дом вызов. У него вошло в привычку носить это устройство поблизости от дома, и он забыл его снять. Однако он никогда не носил более сложную модель и поэтому не был в состоянии ответить на звонок отсюда. Да и зачем, казалось бы. Прошло несколько лет с тех пор, как он получил нечто, что можно считать важным вызовом.

Все же звонок его тревожил, когда он лежал, разглядывая звезды. Прошло долгое время с тех пор, как он вообще получал вызов. Теперь он предпочел бы либо носить дополнительное устройство, либо не брать ничего. Но он был уволен, заслуживающие интереса известия давно не поступали. Это не могло быть по-настоящему важным…

…Он пересекал оранжевую равнину под желтым небом, в котором палило крупное белое солнце. Приближалось оранжевое пирамидальное строение, покрытое паутиной крохотных трещин. Он подошел и поспешно установил метатель. Потом начал ждать, изредка передвигаясь, чтобы обслужить еще один аппарат, который производил непрерывную запись, тогда как щели увеличивались. Время значило для него очень мало. Солнце медленно плыло по небосводу.

Внезапно одна из зигзагообразных линий расширилась, и строение раскрылось. Широкоплечая фигура, покрытая розовой щетиной, вдруг, покачиваясь, поднялась оттуда; неровное отверстие с шерстью по краям находилось в луковицеобразном выступе на верхушке под ослепительно красным поясом из напоминающих самоцветы шишечек.

Он включил метатель, и на существо полетела блестящая сеть. Оно барахталось в ней, но не могло высвободиться. Его движения пришли в соответствие со слабым барабанящим звуком, который мог оказаться сердцебиением. Тут весь мир рухнул и распался, а он бежал, бежал на восток — молодое «я» его «я» — под голубым небом, мимо лебеды и полыни, кустиков жесткой травы и чамисы; овцы едва заметили его перемещение, кроме одной, которая внезапно, покачиваясь, поднялась, вбирая в себя все краски рассвета… А потом все уплыло на темных потоках в те места, где пребывают сновидения, когда ими не пользуются…

Крики птиц и предрассветная тишь: его выбросило на мелководье сна, в некий мир, где время висит на кромке света. Оцепеневшее. Возникающее осознание медленно двигалось над ландшафтами мысли, которые он давным-давно оставил. Или это было вчера?

Он проснулся, понимая, что вызов был важным, занялся утренними делами и убрал все признаки стоянки до того, как солнце полностью взошло. Койота нигде не было видно.

Он зашагал. Прошло много времени, чересчур много для него, чтобы вникнуть глубже в это знамение.

Чувства, однако, совсем другое дело. Он иногда их исследовал, но редко изучал вплотную.

Совершая переход через утро, он рассматривал свой мир. Тот вновь был небольшим, как в начале, хотя относительно, — относительно всех миров, по которым он путешествовал. Он двигался теперь у подножия гор Каррисо в Денете, земле навахо — свыше двадцати пяти тысяч квадратных миль, большая часть по-прежнему пастбище, больше полутора миллионов акров по-прежнему пустыня, — ограниченной четырьмя священными горами: Дебентса на севере, Маунт-Тейлор на юге, Сан-Францисские пики на западе и пик Бланко на востоке; у каждой свои сказания и священные значения. В отличие от множества знакомых вещей, Денета изменялась медленно и все еще была узнаваема в этом, двадцать втором веке в качестве такого места, каким оно было в его детстве. Возвращение сюда после стольких лет напоминало путешествие назад во времени.

Однако существовали различия между этим днем и тем. В данном отношении его клан всегда был небольшим, а теперь он обнаружил, что является последним выжившим его членом. Хотя верно, что человек рождается членом материнского клана, в определенном смысле рождается он также и для отцовского клана. Его отец был из племени таосеньо. Высокий жилистый мужчина, необычайно одаренный следопыт с приличным количеством крови Равнин, пришел жить в Денету, как положено, ходя за стадами своей жены и выращивая ее маис до того дня, когда им овладела некая неугомонность.

Даже при этом его жизнь изменил не недостаток связи с кланом. Любой навахо обладает огромным потенциалом для личных контактов посредством сложной сети племенных взаимоотношений, так что, даже хотя все люди, которых он знал в юности, по всей вероятности, умерли, он мог бы по-прежнему найти повсюду радушный прием. Но он вернулся с англоязычной женой и не сделал этого. Он ощутил мимолетные угрызения совести при этой мысли, хотя после смерти Доры прошло больше трех лет.

Более того. Как говорится, навахо-одиночка, предоставленный самому себе, вдали от своего Народа, уже не навахо. И он некоторым образом ощущал, что это верно, хотя мать, бабка и прабабка были похоронены где-то недалеко от того места, где он сейчас жил. Он понимал, что изменился, существенно изменился за все эти годы. Но изменился и Народ. В то время как край менялся мало, люди утеряли множество мелочей, которые жили в памяти, — мелочей, складывающихся в нечто крупное. Парадоксально, но он, с одной стороны, принадлежал более древней эпохе, чем его современники, а с другой…

Он шагал под чужими солнцами. Он выслеживал диковинных зверей, достойных самого Истребителя Чудовищ. Он узнал пути бледнолицых «воинственных псов» и не чувствовал себя неуютно среди них. После его имени стояли степени — некоторые из них вполне заслуженные. В его голове находилась целая библиотека, твердо удерживаемая в натренированной памяти того, кто изучал песнопения йаталии. Ему хотелось быть одному, кем бы он ни был.