Незабываемые дни - Михаил Лыньков

— Откровенно говоря, не помню.

— Вот видите! А может, вы, уважаемый майор Байсак, вспомните, ну, хотя бы военный трибунал округа?

Байсак часто-часто заморгал глазами и тяжело дышал, с трудом держась на ногах. Он вглядывался в лицо человека, и лицо его постепенно бледнело. Рассеялись, исчезли остатки пьяного угара. Испарина выступила на лице Байсака, и он, наконец, заговорил тихо, приглушенным голосом:

— Простите, товарищ бригадный комиссар, мои последние проступки. Я все же советский человек, товарищ Андреев…

— Я иначе говорил бы с вами, если бы вы не были советским человеком. Садитесь, бывший майор Байсак!

Сыч, с болезненным любопытством наблюдавший всю эту сцену, несколько раз порывался встать. Его неудержимо влекло к дверям, но там стояли три автоматчика, да и в ногах Сыч ощущал такую слабость, что их трудно было оторвать от пола, словно к ним были привязаны стопудовые гири. А в хате уже собирались бойцы. Одни входили молча, понуро здоровались и забивались в углы. Другие молодцевато козыряли, бросали беглые взгляды на начальство, рассаживались где придется.

Собрание прошло быстро, бурно. Вел его Бохан.

— Мы вот пришли спросить вас, как воюете, как дальше воевать будем, как жить будем?

— А вы кто такие, спросить бы у вас? — бросил кто-то из угла.

— Да-да, а кто вы такие? — невольно вырвалось и у Сыча, и его совиные глаза забегали по лицам людей, словно ища в них согласия, поддержки.

— Вот видите, довоевались вы до того, что и комиссар ваш не знает, кто мы такие. А должен был бы знать. И знает, мы ему только что говорили, да, видно, память с похмелья отшибло.

— Какая там у него память? Об одном только помнит — спасать свою шкуру в бою. Ноги боится простудить на морозе… — послышался чей-то насмешливый голос.

— С бабами воевать по деревням ловок, где куры несутся! — добавил кто-то со стороны.

— Он, товарищ представитель, так ненавидит фашистов, что и встречаться с ними не любит, — они, говорит, портят ему настроение! — выпалил одним духом Сомик.

— Я не позволю… Молчать! Я не позволю, чтобы оскорбляли меня, комиссара. Я протестую! Я буду жаловаться обкому партии! — Сыч тряс кулаком перед своим носом, его совиное лицо было перекошено от лютой ненависти.

Байсак, понуро сидевший, впившись глазами в половицу, невольно усмехнулся, пробормотал:

— Вишь ты, и партию вспомнил. Допекло!

— Однако вы, товарищи бойцы, еще не ответили на наш вопрос, — словно не слыша реплик, сказал Бохан. — Спрашивают вас представители подпольного обкома партии, работники штаба партизанского соединения.

В хате все притихли, задумались.

— Плохо воюем… — послышался чей-то робкий голос.

— Почему плохо?

— Да вы сами видите, товарищ представитель: командир пьян, комиссар… Да что и говорить, подсунули нам комиссара. Раньше и фашистов чаще били, а с тех пор, как стал этот товарищ комиссаром, нас чаще бьют. И перед всеми людьми срам: байсаки, говорят, чистые босяки. Не любят нас люди, прячутся, когда мы приходим.

— Ну-ну-ну… — сурово нахмурился Байсак.

— Что, неправда, товарищ командир? Вы не видите и не слышите того, что нам приходится выслушивать. Хоть убегай в другой отряд.

— А почему не переходили?

— Да комиссар пугает, что обком объявил нас бандитами, и если сунемся в другой район, то нас постреляют.

— Правда это? — спросил Бохан Сыча.

Тот сидел молча, стиснув зубы. Выступило еще несколько бойцов из отряда Байсака.

— Что ж, собрание пора заканчивать. Объявляю вам приказ штаба соединения: отряд ваш мы ликвидируем, распускаем. Кто хочет по-настоящему воевать с фашистами, тех примем в другие отряды.

Послышались вздохи, перешептывание, реплики:

— Правильно… Чего там?… Надо как-то по-человечески поступать…

— А как с командиром, товарищ представитель? — испуганно спросил один боец.

— С Байсаком? Судить будем как командира, который в трудное для Родины время начал забывать о своем долге и даже частично утратил облик советского человека. Кто такой Байсак? Он был майором Красной Армии, неплохим командиром. Однако запил, провинился. Его перевели на другую, менее ответственную работу. Думали, поправится человек. Не оправдал надежд. И больше того, его, пьяницу, использовали в своих целях разные проходимцы и прожженные враги народа. Байсака судил военный трибунал, который лишил его звания майора и перевел в рядовые штрафного батальона. В начале войны ему предоставили возможность в боях за Родину оправдать себя как советского человека и воина, вернуть потерянное доверие. И надо признать, что Байсак мужественно сражался с фашистами, не щадя своей жизни. Он был ранен, его подобрали на поле боя наши колхозники.

Вздохи облегчения послышались в хате. Любили бойцы своего командира за боевую отвагу, за смелость, за жгучую ненависть к фашистам. Тяжело переживали его чрезмерную склонность к выпивке, которая порой обезоруживала этого человека.

А неумолимый Бохан заканчивал свою речь:

— И был бы Байсак выдающимся партизанским командиром, если бы не эта его привязанность к бутылке. А к пьянице, потерявшему голову, подбирается всякая погань, подбирается враг! — Бохан указал рукой на Сыча. Тот вскочил и бешено заорал:

— Обман, провокация! — бросился к двери.

Его схватили за руки, посадили на место.

— Вот он перед вами, гестаповский шпик номер сто семнадцатый!

Сыч намеревался что-то крикнуть, но сразу обессилел, и бледный, весь в холодном поту, беззвучно шевелил губами.

— Мы сегодня захватили еще несколько гестаповских шпионов. Их привел в наши районы он, номер его семнадцатый. Так называемый ваш комиссар выдал гитлеровцам трех ваших лучших бойцов, которые вместе с ним ходили в разведку. Он сказал вам, что они погибли в стычке с засадой, а сам выдал их немецкой комендатуре. Он несколько раз подводил вас, мстя за свои неудачи.

У всех собравшихся в хате лица постепенно темнели и до боли сжимались кулаки.

— Он старался, этот фашистский прихвостень, выдавать врагу наши партизанские планы. Он покушался на жизнь Василия Ивановича, нашего руководителя, уполномоченного Центрального Комитета партии. Советский человек, охранявший уполномоченного, погиб от ножа этого убийцы. И не Сыч он, этот номер сто семнадцатый. Перед вами офицер гестаповской разведки, убийца, шпик, провокатор Альберт Хенкель.

В хате зашумели, заволновались. Послышались выкрики:

— Да что на него смотреть, на гада!.. На сук его!

— Подождите, подождите! Спешить некуда, от кары своей он не убежит. Он еще расскажет, где нужно, и о своих помощниках и о своих начальниках. Расскажет, кто посылал его, кто давал ему для маскировки эту пилотку.

И тут не выдержал Бохан и, резко повернувшись к разоблаченному шпиону, изо всей силы швырнул ему в лицо знакомую уже нам пилотку.

— Прими свою предсмертную шапку, гад!

Тот покорно взял, побледнел еще больше. Раскрасневшийся от гнева Бохан тяжело вздохнул и словно задумался о чем-то. Лицо его просветлело, на нем снова появилась свойственная ему улыбка. Было в ней что-то чистое, нежное и такое человеческое, что постоянно влекло к нему людей. Оглянув всех слегка прищуренными глазами, он сказал:

— Вот и разоблачили мы с вами врага. Кто же нам помог его обнаружить? Разве эта пилотка с документами, которые он потерял во время одного из своих преступлений? Не только это. Его разоблачили наши советские люди. И те, которых он истязал в Дроздовском лагере смерти. И люди, видевшие его в Минске, в других местах. Помогла его раскрыть и простая колхозница, наша повариха, и один ваш боец…

Вертлявый Сомик, с любопытством наблюдавший за знакомым до малейших подробностей лицом Сыча, за его совиными взлохмаченными бровями, как-то сразу подтянулся, посуровел.

— Но я хочу спросить всех вас: где были ваши глаза, где была ваша бдительность? Где была бдительность командира так называемого партизанского отряда имени Байсака… самого Байсака, который пригрел гадину, назначил нашего заклятого врага комиссаром?..

В хате стало так тихо, что слышно было, как тяжело пошевелился, силясь подняться, Байсак, как тяжело дышали некоторые бойцы, избегая смотреть друг другу в глаза. Людям было стыдно.

— Разрешите, товарищи… — попросил Байсак.

Он вышел на середину хаты, медленно обводя взглядом присутствующих, задержался на миг на обмякшей фигуре Сыча:

— Эх ты, гадюка! — с колючей ненавистью произнес он эти слова. Потом обратился к собранию. — Товарищи! Правильно сказали тут про меня представители штаба. Я некогда понес заслуженную кару за свои поступки… Меня лишили звания… Меня, а это самая страшная для меня кара, исключили из партии. Я заслужил все это. Тяжко было мне. Но я думал, я мечтал, что моя совесть снова будет чиста перед моим народом, перед моей партией. Я бил, не щадя своих сил и крови, проклятых фашистов. Никто из вас не знает, что фашисты загубили мою семью. Она не успела эвакуироваться из Белостока. Я узнал об этом не так давно. И знаете… Я говорю вам истинную правду… Я не выдержал… Двойное горе немного надломило меня… Да что там немного… Я стал пить. Пьяный — я не человек, а последняя тварь, без воли, без ума. Так вот и получилось, что я совершил страшнейшее преступление перед вами, перед советским народом, перед партией, не распознав нутро этой гадины. Об одном прошу всех вас — и подпольный обком партии, и партизанский штаб: если сочтете возможным, сделайте последнюю попытку, я буду не лишним бойцом против этих лютых душегубов, которые решили опустошить нашу землю, стереть с лица земли наше государство и нас с вами.