Блокада Ленинграда и Финляндия. 1941-1944 - Николай Барышников

Однако, поскольку осуществление плана «Барбаросса» оказалось уже к концу 1941 г. невыполнимым, а немецкие войска терпели одну неудачу за другой, у Маннергейма отмечалось явное проявление пессимизма в оценке им перспектив продолжения Финляндией войны. Вести речь о ликвидации Ленинграда становилось тогда просто бессмысленно. Весной 1942 г. он высказывал следующую мысль своему дальнему родственнику, известному финляндскому дипломату Грипенбергу: «Русские никогда не забудут, если финны станут участвовать в наступлении на Петроград».[242] С осени 1941 г. существовала уже установка, что финская авиация не должна была вторгаться в воздушное пространство над Ленинградом, а артиллерия по своим техническим возможностям не могла вести огонь непосредственно по городу.

Но было бы, очевидной крайностью утверждать, что маршал стал в новой ситуации выражать ностальгическую «любовь» к городу своей юности. Отнюдь, и тогда он не заявлял, что выступает против овладения городом немецкими войсками и, конечно же, знал о намерении Гитлера полностью его уничтожить. К тому же, в случае взятия Ленинграда, Финляндия вовсе не собиралась прекращать войну, и финский главнокомандующий выражал готовность вести наступление с целью перерезать Мурманскую железную дорогу.

По воспоминаниям Калле Лехмуса — офицера, возглавлявшего в ставке информационный отдел, — Маннергейм в непринужденной обстановке не выражал негативного отношения к перспективе взятия Ленинграда, а был настроен совсем наоборот. Однажды весной 1942 г. в беседе с маршалом К. Лехмус решил в шутливом тоне коснуться вопроса об овладении Ленинградом, чтобы понаблюдать за реакцией на это главнокомандующего. «Когда теперь, сказал Лехмус, — Петрозаводску дано новое наименование Яанислинна, а городу Олонец — Аунуксенлинна, то логично бы было дать Ленинграду после его захвата наименование Неванлинна, а по-шведски — Неовиус. Выражением глаз главнокомандующий дал понять одобрение шутки».[243]

Чисто по-человечески, с позиции выражения сострадания к жителям блокированного Ленинграда, где гибли от голода сотни тысяч людей, казалось, неуместным было проявление поощрительности такого тона в разговоре о городе. К тому же прибывший 21 марта 1942 г. в ставку генерал Талвела, действовавший уже в качестве представителя Финляндии при германском главнокомандовании и побывавший на немецком участке фронта к югу от Ленинграда, докладывал Маннергейму об обстановке в блокированном городе в это время. Он сообщал, в частности, следующее: «В Ленинграде царит большое бедствие. Согласно данным пленных, там ежедневно умирает от голода 6 000-7 000 человек. Довольно много каннибальства. Трупы не в состоянии хоронить, в силу чего в садах их огромные груды и т. д. Весной будет, видимо, ужасная картина и эпидемии». Талвела доложил также, что «немцы начнут весной наступать в обход Ленинграда, не стремясь овладеть городом, и установят связь с финнами».[244] Реакция Маннергейма на сказанное не известна, но характерен сам факт получения маршалом такой информации.

Важно выяснить вместе с тем, какую же позицию занимало военное командование в целом и высшее государственно-политическое руководство Финляндии относительно Ленинграда, блокированного финскими войсками с севера.

ОТНОШЕНИЕ К СУДЬБЕ БЛОКИРОВАННОГО ГОРОДА

Цель остается прежней: «стратегическая граница» — по Неве!

8 сентября 1941 г. началась навсегда оставшаяся в памяти человечества невиданная по своей жестокости военная блокада одного из общепризнанных центров мировой цивилизации, культуры и красоты — города на Неве. Необходимо рассмотреть: происходила ли эволюция в этой связи в позиции руководства Финляндии? Влияли ли на руководство Финляндии каким-то образом Лондон и Вашингтон?

Еще за четыре дня до начала блокады Сталин направил личное послание премьер-министру Великобритании Черчиллю, в котором сообщалось, что положение на советско-германском фронте «значительно ухудшилось» и, в частности, под Ленинградом. При этом говорилось о «большой активизации 20-ти финских дивизий», а это способствовало тому, что «враг оказался у стен Ленинграда».[245]

Тогда же в беседе с У. Черчиллем советский посланник в Лондоне И. М. Майский просил у английского премьера поддержки «в элиминировании (устранении — Н. Б.) 20-ти финских дивизий». В целях этого он высказал пожелание своего правительства, чтобы Великобритания оказала содействие для достижения мира между СССР и Финляндией.[246] По словам Майского, «Черчилль реагировал на это очень живо» и тут же предложил «использовать все возможные средства воздействия на финнов, в частности, пригрозить формальным объявлением войны».[247] Таким образом, руководство Англии тогда было настроено действовать весьма активно. 6 сентября Сталин получил ответное письмо, в котором говорилось: «Мы охотно готовы оказать в полную меру наших сил всяческое давление на Финляндию, включая немедленное официальное уведомление ее, что мы объявим ей войну, если она пойдет дальше своих старых границ. Мы просим также США предпринять все возможные шаги, чтобы повлиять на Финляндию».[248]

По всей вероятности, это сразу было сделано. В день начала блокады Ленинграда, 8 сентября 1941 г., финского посланника в Вашингтоне Прокопе пригласили к госсекретарю США К. Хэллу. В ходе состоявшейся с ним беседы Хэлл «особо хотел узнать, как долго и до какого предела Финляндия намерена продолжать боевые действия после перехода через старую границу».[249] В ряде секретных телеграмм, поступавших из Вашингтона в Хельсинки от финского представительства, также были сделаны запросы финляндского руководства о занимаемой позиции в отношении Ленинграда. По словам Прокопе, Хелл спрашивал: «Как мы относимся к овладению Петербургом?». Тогда же дипломат хотел получить и другие дополнительные сведения по этому вопросу.[250]

Выяснялась позиция руководства Финляндии и непосредственно через посланника США в Хельсинки А. Шоенфельда, во время встреч с министром иностранных дел Финляндии Виттингом. Американскому дипломату было дано четкое «разъяснение», что «Финляндия не участвует в блокаде Петербурга» и что ее политика «проводится с учетом нахождения Финляндии рядом с Германией и Россией».[251]

Руководитель европейского отдела Госдепартамента США Р. Эфетон попытался все же получить четкие ответы на поставленные ранее перед Хельсинки вопросы, встретившись с посланником Прокопе. Они касались, прежде всего, планов финляндского руководства относительно Ленинграда. В США хотели знать: «Намерена ли Финляндия захватить Петербург, «оккупировав» его?» и «Входит ли в требование Финляндии присоединение к ней Петербурга?». Однако у Прокопе ничего не нашлось другого в ответ, как высказать уже не раз повторявшуюся фразу: «Петербург является важнейшей из баз для агрессии Советского Союза». К этому было добавлено не соответствовавшее действительности утверждение, что будто бы «Советский Союз не перестает бомбить Хельсинки».[252]

Придавая серьезное значение состоявшейся беседе, Прокопе информировал об этом Хельсинки в своей телеграмме, которая была передана президенту, премьер-министру, министру иностранных дел, министру обороны, главнокомандующему и Таннеру.[253]

Тем временем на Западе продолжали циркулировать устойчивые слухи о том, что Советский Союз готов приступить к переговорам с Финляндией о мире и что уже «в одной из нейтральных столиц Европы ведутся такие переговоры».[254] Подобная информация стала поступать в Хельсинки из различных стран, включая такие государства, как Швейцария, Франция и Англия.[255] Даже Аргентина советовала Финляндии перевести в русло обороны «военные действия против Петербурга».[256]

Однако финское руководство не выражало желания сделать поворот в своей политике и перейти к обсуждению вопроса о прекращении боевых действий и окончанию войны. Советы, поступившие в Хельсинки из Берлина от Кивимяки, были совершенно противоположного характера. В «доверительном письме», которое 26 сентября он направил министру иностранных дел Виттингу, говорилось, что «определение важнейшей цели Финляндии представляется как нельзя более актуальной и безотлагательной в плане того, чтобы взять Петербург». Поясняя свою мысль, Кивимяки настоятельно советовал «добиваться официально от Германии, чтобы Петербург полностью и окончательно уничтожить, поскольку он является постоянно притягательной силой для русского населения».[257]