Берегите солнце - Александр Андреев

— Где он? — спросил я.

— Во дворе, — ответил Браслетов. — А передатчик с нами. — Он указал на рацию, стоявшую в углу.

Я отметил, что Браслетов — новый Браслетов — побеждал в себе самого себя, прежнего, и что победа эта воодушевляла и преображала его.

— Поздравляю вас с первым боем!

Он немного смутился, вытер лоб платком.

— Какой же это бой…

— Там, где стреляют по врагу, — бой, товарищ комиссар, — сказал я.

Мы зашли за перегородку. Тропинин положил передо мной и Браслетовым пачку документов.

— Я проверил, товарищ капитан. У большинства из задержанных документы и пропуска оказались поддельными. Им никто не давал разрешения на выезд. Они бросили занимаемые посты, производство самовольно, показывая этим самым дурной пример для других… А в общем, все они жулики, трусы и стяжатели, мелкие или крупные. Есть и провокаторы. Есть среди них и такие, у которых не оказалось документов…

Прежде чем разбираться в документах каждого, я попросил Тропинина:

— Позвоните майору Самарину, пусть пришлет людей, чтобы забрать мешки с деньгами…

16

Ночью был налет вражеской авиации, самый продолжительный и самый тяжелый. В районе Красной Пресни было разрушено четыре дома… Взвод лейтенанта Кащанова до самого рассвета тушил загоревшиеся здания, откапывал и вытаскивал из-под обломков, из подвалов, из заваленных убежищ женщин, ребятишек. Тут же оказывали первую помощь, отправляли в госпитали. Бойцы вернулись на Малую Бронную усталые, измазанные сажей, измученные страданиями людей, сразу же, как подкошенные, повалились спать…

Майор Самарин позвонил, когда на дворе было еще сумеречно: заметно ли с наступлением дня движение людей из города, многих ли нарушителей порядка, провокаторов и «прочей нечисти» мы еще задержали и многих ли расстреляли? Да, расстреляли!..

Я доложил, что задержанных около трехсот человек. Но что за день их наверняка прибавится, хотя паника, охватившая людей, идет на убыль. И что убито в перестрелках одиннадцать человек.

— Всего одиннадцать? И в перестрелках? — Вопрос прозвучал настолько резко и возмущенно, что я не узнал майора, всегда такого доброго, рассудительного и чуть-чуть усталого. Его как будто подменили. Он спрашивал меня об этом уже третий раз, и с каждым разом голос его делался все нетерпеливей и повелительней. — Товарищ капитан, приберегите ваш гуманизм для более подходящего времени. Для мирного! Зачем вы держите этих людей? Для коллекции? Вы читали приказ? Так выполняйте!..

— Слушаюсь, товарищ майор! — ответил я и медленно положил трубку.

И комиссар и начальник штаба смотрели на меня испуганно и вопросительно. Браслетов мгновенно побледнел. Я сказал ему нарочито спокойно и даже небрежно:

— Николай Николаевич, отберите несколько человек. Надежных, с крепкими нервами.

Он побледнел еще больше, лоб покрылся испариной, пальцы, перебиравшие бумажки на столе, задрожали.

— Сейчас отберу, — ответил он, поняв, зачем мне нужны были надежные бойцы. — Сейчас, сейчас, — повторил он и вышел из-за перегородки в зал.

— Товарищ лейтенант, — обратился я к Тропинину, — проследите, чтобы все было так, как надо. Полный боекомплект.

Тропинин выпрямился, нервным, торопливым жестом расправил гимнастерку под ремнем, огромные бледно-синие глаза его взглянули на меня смятенно, с нескрываемым ужасом и болью. Не проронив ни слова, он удалился вслед за Браслетовым.

Я отодвинулся к окну.

Во дворе, в зеленоватых вязких сумерках, люди зябко жались друг к другу. Они выглядели сейчас трусливыми и жалкими и вызывали во мне новый прилив злости и отвращения.

В тот час, когда землю отцов постигает смертельное бедствие и эта земля может исчезнуть в огне, в крови, в страданиях, а будущим поколениям угрожает рабство, на защиту Отечества встают стеной ее сыны, плечом к плечу. А все эти люди поступили как предатели перед обществом, перед бойцами, поливающими кровью московскую землю; для предателей же война не знает пощады!.. И еще: быть справедливым и беспощадным намного тяжелее, чем быть добреньким, покладистым и всепрощающим…

Лейтенант Тропинин, подойдя ко мне, произнес холодно, чуть запинаясь:

— Группа бойцов подготовлена и ждет ваших распоряжений.

В зале вдоль стены были выстроены красноармейцы — человек двенадцать. Я приблизился к Прокофию Чертыханову, первому в строю.

— Ефрейтор Чертыханов, — сказал я, и Прокофий, вскинув подбородок, вытянулся — весь внимание. — Вы готовы расстрелять труса, предателя, бандита и стяжателя, который своими действиями помогает врагу овладеть столицей нашей Родины Москвой?

— Так точно! — ответил Чертыханов, и глаза его как будто сразу запали внутрь, в них проглянула вдруг — в глубине, за решимостью — глубочайшая человеческая скорбь. И я кивнул ему, как бы напоминая, что он сейчас дает тон всем остальным. Он понял меня, встрепенулся, напрягаясь, отчеканил громко: — Готов, товарищ капитан!

Я остановился перед сержантом Мартыновым.

— Сержант Мартынов… — и повторил свой вопрос.

— Так точно, готов! — ответил сержант.

— Красноармеец Куделин?..

— Так точно, готов!

— Красноармеец Гудима!..

— Так точно, готов!..

Я прошел вдоль строя и каждому задал свой вопрос, затем скомандовал:

— За мной!

Мы прошли во двор. Люди, находившиеся здесь, зашевелились, выжидательно глядели на нас, медлительно приближающихся к ним, молчаливых, вооруженных и неумолимых. Все они разом шатнулись и стали пятиться к кирпичной стене, будто догадываясь, что сейчас я прикажу им встать именно к этой стене.

Низкое небо скупо роняло тусклый свет, и лица людей казались серыми, вылинявшими от бессонницы, от студеной ночной сырости и тревоги.

Окинув взглядом толпу, я чуть не вскрикнул от изумления и ужаса: рядом с крикливой женщиной, задержанной с двумя окороками, стояла Ирина Тайнинская, съежившаяся, озябшая, жалкая. Ирина прошептала что-то беззвучно и тряхнула головой, должно быть, не верила, что перед ней нахожусь я…

А перед моим мысленным взором в одно мгновение пронеслись воспоминания, связанные с этой женщиной: радость, отчаяние и жгучая, нестерпимая душевная боль.

«Как она очутилась здесь, — поражался я, — где ее муж?» Я перевел взгляд. Конечно же! Сзади Ирины находился Анатолий Сердобинский. Он тоже глядел на меня жадно, смятенно и с недоумением.

Чертыханов вдруг грубо сдавил мне локоть.

— Смышляев! — прошептал он, задрожав от охватившего его волнения. Товарищ капитан, Смышляев!

— Где?

Чертыханов, рванувшись с места, оторвал от стены человека. Да, это был Смышляев: бесцветные глаза убийцы, вороночка на подбородке, точно сделанная хорошо отточенным карандашом, — предатель, выдавший немцам Ивана Заголихина, Нину, Никиту Доброва. А сколько он предал после, каких людей обрек на смерть!

Смышляев молча и угрюмо смотрел на меня, не мигая.

— Где он взят? — спросил я.

Браслетов ответил:

— На чердаке. Это он передавал информацию немцам. Ранил красноармейца Седловатых. — Комиссар кивнул на Смышляева. — Вы его знаете?

— Был командиром взвода в моей роте, — сказал я. — Перебежал к фашистам… Вот как они тебя использовали… — Я с глухой злобой оглядывал Смышляева: был он в куцем пиджачке, в сапожках с коротенькими голенищами, в кепочке, насунутой на самые брови; бледные губы кривились в улыбке.

— Расстрелять, — приказал я удивительно спокойно, как будто речь шла о чем-то обычном и естественном.

Чертыханов толкнул Смышляева дулом автомата в плечо.

— Иди.

Смышляев небрежно сплюнул, пытаясь скрыть свой страх и выказать презрение к нам и к смерти.

— Все равно песенка ваша спета, — сказал он и, насвистывая, пошел впереди Чертыханова.

Прокофий завел Смышляева за угол здания. Прошло несколько секунд, показавшихся всем изнуряюще длинными. Глухо прозвучала в рассветном сыром сумраке короткая автоматная очередь.

Толпа ахнула и притихла.

Чертыханов возвращался тяжелым — как под грузом — шагом, хмурый и спокойно мудрый, привычным рывком плеча поправляя автомат; молча встал в строй.

Лейтенант Тропинин принес список: двадцать шесть человек, самовольно оставивших свои посты. Выкрикивая имена этих людей, Тропинин отводил их от толпы в сторону.

Затем он прочитал постановление Государственного комитета обороны. Когда дошел до пункта, где было сказано: «Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте…» — я едва заметно кивнул, и бойцы щелкнули затворами автоматов.

— Вы будете расстреляны, как прямые пособники врага… Армия истекает кровью, а вы думаете о своей шкуре, о наживе! Вам не будет пощады!..