К Барьеру! (запрещённая Дуэль) №13 от 30.03.2010 - К барьеру! (запрещенная Дуэль)

Квачкова поддержал Миронов: «Ваша честь, я мог бы промолчать, так как меня показания Карватко вообще не касаются, но я выскажу свою позицию. То, что прокурор Каверин, хорошо зная, каким грязным, циничным путем были получены показания Карватко – путем пыток жены свидетеля, имеющей шестимесячного сына на руках…».

Но судья уже заняла жесткую круговую оборону на подступах к прокурору: «Миронов, почему Вы позволяете в своих выступлениях оскорблять прокурора?!».

Миронов, твёрдо чеканя каждое слово: «Ходатайство прокурора о признании этих доказательств допустимыми и законными – очень серьезный шаг к легализации допросов с пытками в судебных процессах».

Судья поняла всю серьёзность правоты прозвучавших слов, но сделала вид, что обиделась на легализацию пыток: «Миронов, Вы предупреждаетесь судом о некорректном отношении к судье».

Драматичность момента, явно выходящего за рамки только этого судебного процесса, почувствовал и прокурор, спешно и напористо принявшийся защищать следователей: «Исходя из материалов уголовного дела, эти документы получены в полном соответствии с УПК. Никаких заявлений ни Карватко, ни его защитник не делали. А некоторые заявления написаны свидетелем Карватко собственноручно. Конечно, я догадывался, что сторона защиты будет возражать против этих показаний, данных на следствии Карватко, так как эти протоколы неопровержимо свидетельствуют о причастности подсудимых, за исключением Миронова, к преступлению. Что касается якобы обнаруженных у него наркотиков и патронов, то я считаю, что данные аргументы являются надуманными. Конечно, я понимаю, что мы вынуждены будем выслушать Карватко после таких заявлений защиты, но все равно доказательства, полученные от него на следствии, надо огласить перед присяжными».

Адвокат Чубайса Сысоев не слишком утруждал себя поиском аргументов: «Ходатайство защиты считаю не основанным на законе. Нам не предъявлено никаких доказательств о нарушении закона. Возражаю против допроса Карватко без присяжных».

Судья приняла соломоново решение: «Постановляю удовлетворить ходатайство защиты в части допроса Карватко без присяжных заседателей. Решение о признании доказательств недопустимыми принять после его допроса».

Хочу посочувствовать присяжным заседателям, которых ограждают от любых подробностей того, как добываются доказательства преступления следователями с прокурорами. Мы, праздные зрители, азартные наблюдатели этого судебного процесса, имеем такую возможность, а народные судьи, в первую очередь должные получать полное представление об истинном положении вещей, не вправе!

Допрос главного свидетеля обвинения (!) начал адвокат Закалюжный: «Поясните, где Вы находились с 22 марта по 2 апреля 2005 года?».

Карватко: «В следственном изоляторе Твери».

Закалюжный: «Как вы туда попали?»

Карватко: «Я занимался частным извозом. Ночью 21 марта ко мне в Москве сел пассажир и попросил довезти его до Конаково, у него там родственница какая-то умирала. Вообще он вел себя странно. По телефону разговаривал якобы с женщиной, называл ее по имени, а ему отвечал мужской голос: да, понял, ждем. Он держал трубку у левого уха, и я слышал мужской голос. Он сильно нервничал. В поисках места, где живет родственница, мы свернули не туда, он якобы не мог вспомнить дорогу. Тут я увидел два экипажа сотрудников милиции. Я предложил остановиться, узнать у них дорогу. Он еще больше занервничал. Я остановился. И на меня эти сотрудники милиции сразу надели наручники без объяснения причин. Привезли в какое-то отделение милиции, предъявили обвинение в хранении наркотиков, в сопротивлении при задержании. На следующий день меня отвезли к судье. В результате якобы за неповиновение сотрудникам милиции я был арестован на несколько суток. После суда меня долго куда-то везли, оказалось, в следственный изолятор. Мне по-прежнему никто ничего не объяснял. Наконец вызвали на допрос, и человек в гражданской одежде, Владимир Сулейманович, не представившись, кто он, начал меня допрашивать о 17 марте. Их всех интересовало 16-е число. Я им рассказывал то, что рассказал здесь, в суде. Допросы проходили постоянно, по нескольку раз в день. Потом появился Корягин Олег Васильевич, сотрудник департамента по борьбе с организованной преступностью. Они показали мне распечатки телефонных переговоров, пояснили, где я находился в те дни. Они постоянно мне говорили: тебя видели в таком-то месте в такой-то день. Видели или нет на самом деле – не знаю. Мне показывали фотографии Яшина и Найденова и другие. Я узнал их. Потом Владимир Сулейманович пояснил, что Найдёнов – это Белов, а я вообще не знал его фамилии. Так что все, что мне нужно говорить на допросе, они говорили мне сами. Показали протокол, что у меня в машине обнаружены наркотики. Согласно их протоколу, я поехал из Подольска в Тверь, чтобы купить грамм марихуаны. Владимир Сулейманович мне говорит: «Видишь папочку пластиковую - они в этой папочке давали мне фотографии смотреть - на ней твои отпечатки пальцев, потом в этой папочке у тебя в машине найдут героин, и свидетелей будет столько, сколько нужно». Потом мне показали протокол, что у меня дома в коробке с дрелью обнаружены боеприпасы. Владимир Сулейманович сказал: за них не ты будешь отвечать, за них будет отвечать твоя супруга, а у нее шестимесячный сын... Подумай.

Когда я заспорил, что Найденов просто не мог бы стрелять, у него рука не работала, он её расшиб, Владимир Сулейманович мне сказал: о состоянии Найденова тебя никто не спрашивает, ты об этом не говори. Они ведь мне сразу написали те показания, которые я должен был дать следователю из Генеральной прокуратуры Ущаповскому, и предупредили, чтобы я никаких глупостей не делал. Ущаповский был единственный, кто мне представился. Я спросил его, могу ли сообщить жене, где я нахожусь. Ущаповский дал мне телефон – звони. Но Владимир Сулейманович забрал телефон и сказал: «Ему звонить нельзя». У них возник спор, и они вышли из кабинета. Потом вернулись, сказали: звони матери, скажи, что живой, но не говори, что с тобой.

Начался допрос следователя Ущаповского. Я зачитал то, что мне написали. Получился просто какой-то диктант следователю. От себя я всё-таки добавил, что ничего такого подозрительного я на даче Квачкова не видел. Но потом, когда я прочитал, что записал под мою диктовку Ущаповский, все было изложено по-другому и никаких моих слов там не было. Ущаповский уехал, меня оставили в СИЗО и продолжили допросы. Владимир Сулейманович стал спрашивать: давай подробней – что было в Жаворонках. Расспрашивал с картой в руках, потом стал учить, что в Генеральной прокуратуре мне нужно сказать: вот там я ехал, вот там мы остановились... Еще он меня заставлял сказать, что когда я зашел в дом Кваачкова, на его дачу, то увидел оружие и услышал разговоры о том, что завтра будет покушение. Я этого так и не сказал, и за это мне досталось.

В течение трёх дней Владимир Сулейманович со мной проводил работу, как я должен рассказать, что остановился на шоссе по просьбе Яшина… Всё время говорил: думай о себе. Велел мне написать заявление с просьбой меня вновь допросить и подготовил мои новые показания. Когда я прочитал то, что должен был сказать на новом допросе, я возразил, что у меня нет подозрений, что Квачков что-то готовил. Тогда Владимир Сулейманович предложил: а ты пиши «могу предположить», «мне кажется». И пусть суд потом обсуждает - домыслы это или не домыслы. Я все это подписал, не имея возможности с ним спорить, так как в это время меня обвиняли и мою жену тоже, и я не знал, где я. Мне сказали: ты здесь на десять суток задержан, тебя могут освободить, выпустить за порог, а ты за порогом нецензурно выругаешься и снова на десять суток. Владимир Сулейманович мне вообще говорил: меня не интересует ни Генеральная прокуратура, ни Чубайс, я здесь царь и бог, и ты будешь делать, что я скажу…

Потом меня повезли в Москву, в Генеральную прокуратуру на улицу Радио. Перед этим с Корягиным у нас была репетиция допроса, что я должен сказать в прокуратуре. На улице Радио меня допрашивал следователь Генеральной прокуратуры Ущаповский. Когда я спросил о боеприпасах и о жене, он сказал: ты мне эти вопросы не задавай, лично я был против, чтобы их тебе подбрасывали, это инициатива Корягина. Мы не знали еще, какой ты – разумный или неразумный.

Меня спросили, где я был 17 марта. А я был утром в мастерской и назвал человека, который меня там видел. Тут же Корягин привез мне протокол допроса, что этот человек из мастерской, Андрей, сказал, что это я просил его сделать мне алиби. Я сказал Корягину, что есть еще соседи, которые меня могли видеть. А он сказал, что в материалах дела окажутся показания тех соседей, которые тебя не видели, а тех, кто видел, не будет.

Со слов Корягина, во время покушения самого Чубайса в этом БМВ не было, и без Службы безопасности РАО ЕЭС это все обойтись не могло. Корягин просил меня сказать следователю, что 16 марта я якобы слышал разговор о каком-то господине по прозвищу «Пиночет» из Службы безопасности Чубайса, что этот господин имеет отношение к покушению. Корягин показал мне фотографию какого-то мужчины, сказал: это и есть Пиночет – и стал убеждать, что я должен буду этого человека упомянуть, что он якобы связан с Квачковым. Корягин просил меня сказать его начальнику, что я видел Пиночета на каких-то праздниках. Но я отказался, так как не хотел иметь проблемы со Службой безопасности Чубайса».