Тайны Римского двора - Э. Брифо

Бен-Иаков был склонен к патриархальности; для него всё общество и права и обязанности каждого человека состояли в благах и заботах о домашнем очаге. Всецело преданный делам великой израильской семьи, Бен-Иаков часто забывал заботиться о своей собственной. Держась крепко буквы закона, он никогда не шёл дальше и полагал, что сделал совершенно достаточно для дочери, внушив ей науку божественной премудрости. Потеря нежно им любимой супруги и почти всех детей набросила на чувства Бен-Иакова облако, которое уже много лет не рассеивалось. .

Ноемии он отдавал все свои чувства, которые оставались у него от его глубокой преданности к братьям-евреям. Впрочем, власть его была кротка, терпелива и нежна. Ноемия любила и уважала отца, но никогда она не чувствовала к нему этих, столь обыкновенных в других детях порывов нежности.

Что касается до образования, то дочь Бен-Иакова никогда не читала ничего, кроме Библии, и, подобно библейскому Жоасу в пьесе Расина «Аталия», могла сказать о святилище: «Этот храм — моя страна; я не знаю другой».

И несмотря на всё, это прекрасное, благородное существо было полно самых лучших задатков; в ней только на первый взгляд существовал этот полный застой мысли; её взгляд, выражение её лица, ирония её улыбки и вся её осанка выдавали в ней могучие способности, которые ждали только благодетельного влияния, для того чтобы расцвести в полной силе.

Вся неделя была занята зловещими приготовлениями. Ноемия несколько раз замечала какие-то таинственные знаки, которыми обменивались между собой старики. Несмотря на их старания скрыть от неё все эти заботы, она скоро заметила тайные огорчения: она случайно была свидетельницей нескольких совещаний и поняла, что её народу угрожали новые преследования. Тревога отца испугала её, зная его твёрдый и непоколебимый характер, она была уверена, что теперь им угрожает действительная и неизбежная опасность.

Смутное, тяжёлое и совершенно безотчётное предчувствие говорило ей, что эти грусть, уныние и несчастья отчасти касались и её. Сцена в саду Пинчио; то, что она знала о своём оскорбителе; письмо, полученное Бен-Саулом в самый день происшествия; отсутствие его, вышедшего расстроенным, и его возвращение с убитым и унылым видом; несколько слов, вырвавшихся у Бен-Иакова и выражавших негодование, — всё это не предвещало ничего хорошего. И если она ещё сомневалась, то окончательно во всём уверилась после того, что наконец произошло.

Накануне отец Ноемии вышел рано утром, но скоро и поспешно вернулся и, быстро обменявшись несколькими словами с Бен-Саулом, занялся какими-то важными приготовлениями. Вечером он поцеловал дочь с нежностью, к которой она вовсе не привыкла, а наутро она узнала, что её отец был на пути к Мантуе, вместе с Еммануилом, которого он уже называл своим сыном.

Эти новости сообщил ей Бен-Саул, так как евреи держатся правила писать вообще как можно реже, особенно когда они в затруднительных обстоятельствах. Объявив Ноемии об отъезде её отца, он поспешил заверить её в своей любви и просил позволения называть её своей дочерью.

Прекрасная еврейка покраснела; но в ту минуту, когда Бен-Саул думал вывести из этого смущения благоприятное заключение, она приняла такой холодный и равнодушный вид, что старик тотчас понял свою ошибку.

Эти имена сына и дочери, которыми как бы обменялись её отец с отцом Еммануила, невольно раздражали девушку, хотя она и не могла объяснить себе почему.

В сознании Ноемии происходила внезапная перемена. Её мысль и воображение молча удивлялись тем открытиям, которые делал её разум. Под влиянием внутреннего пламени статуя вдруг ожила. Привлекательнейшее зрелище представляет это превращение в сильных, но долго сдерживаемых натурах!..

Обдумывая всё, что случилось с ней после их прибытия в Рим, она видела, что мрак немного рассеялся и события приняли новый свет. Воспоминание о нападении, которому она подверглась, и о её великодушном спасителе давало какое-то особенное и совершенно новое направление её мыслям. Под влиянием не знакомых ещё впечатлений она чувствовала, что краска стыдливости зарделась на её лице, и скромность её воспитания боролась в ней с самолюбием женщины. Ноемия едва сознавала то, что испытывала. Сперва она чувствовала себя сильной и, гордо подняв голову, казалось, хотела смело бороться с тем миром, который вдруг окружил её мысли и чувства; но вскоре она изнемогала от страха, неопределённость которого была ещё тяжелее, погруженная в тяжкую тоску, она то пугалась, то пренебрегала опасностью, которую предвидела и сознавала, и тысячу раз спрашивала сама себя: в ком найдёт она поддержку в этой борьбе, когда даже отец покинул её.

Потом, как это обыкновенно и бывает с сильными натурами, она принялась плакать, но скоро, пристыженная своей собственной слабостью, отёрла слёзы и с каким-то почти торжественным спокойствием стала обдумывать своё положение.

Бен-Иаков на этот раз пожертвовал своей привязанностью к семье ради приверженности к религии и народу; боясь поколебаться во внутренней борьбе, которая в нём происходила в эти минуты, он оставил дочь, не простившись с ней, не утешив её прощальным поцелуем. Ноемия так привыкла уважать волю отца, что даже и не думала судить о его поведении в этом случае. Что же касается защиты и покровительства, которые оказывали ей Бен-Саул и его жена, то она отлично понимала, как они были бессильны.

Старик по своим преклонным летам был человек робкий; Сарра слишком привыкла к полному подчинению, чтобы предложить ей поддержку, в которой сама более всех нуждалась. От опасности защитить мог бы её Еммануил, но в ней было столько равнодушия к этому молодому человеку, что она часто даже забывала о его существовании.

Среди этого полного одиночества другая личность представлялась ей: это был тот молодой человек, который спас её от бешеного нападения Стефана. Неизгладимое впечатление осталось в её памяти о его благородстве; она видела своего защитника молодым, прекрасным, смелым и преданным. Признательность её заходила далеко за границы обыкновенной благодарности.

Поступок, совершенный им, внушал ей какое-то непонятное обожание. И с тем замечательным искусством, которое так скоро может постичь только женское сердце, она преувеличивала свою опасность, чтобы этим преувеличить помощь, оказанную ей, и благодарность, которую она чувствовала в своём сердце.

Она думала, что исполняет лишь долг признательности, а сердце уже пело ей песню любви.

За этими мечтами следовали мысли отчаяния. Где был её неизвестный спаситель, имени которого она даже не знала?

Если бы хоть раз увидеть его, будь это в самой многочисленной толпе, она сразу же узнала бы эти черты, глубоко врезавшиеся в её память. Как-то ей пришла в голову безрассудная мысль кинуться на поиски, отыскать его и высказать ему свои муки и