Скала Таниоса - Амин Маалуф

— Если твой патриарх не явится, смотри, даже и не думай корить меня за то, что я тогда сделаю.

Буна Бутрос два дня не показывался в селении. То была попытка испытать последний шанс, но его миссия ни к чему не привела. Возвратясь, он объявил, что саийидна отправился в поездку по селениям Великого Загорья и ему не удалось встретиться с ним. Столь же вероятно было, что они все-таки повидались, но кюре не смог уломать патриарха. Как бы то ни было, в четверг вечером, когда шейх, окруженный последними гостями, покидал поминальную залу, никакая митра на горизонте не маячила.

В ту ночь кюре не спалось. После двух дней напрасной тряски на спине у мула он был смертельно разбит, но даже такая усталость не утихомирила его тревог.

— И к тому же, — жаловался он хурийе, — когда имеешь дело с мулом, он понимает, куда идет, прямиком к пропасти не побежит. А эти двое, шейх и патриарх, несут на своих спинах всех христиан и с такой ношей, как козлы, норовят сшибиться лбами.

— Ступай в церковь и помолись, — сказала ему жена. — Если Господь смилостивится над нами, завтра он ниспошлет нам парочку мулов: одного владеть замком, а другого — в патриархию.

ПРОИСШЕСТВИЕ IV

ШКОЛА АНГЛИЙСКОГО ПАСТОРА

В ответ на Ваше письмо я счастлив подтвердить, что среди самых первых учеников Сахлейнской школы имелся вышеназванный Таниос Гериос, уроженец Кфарийабды.

Основатель нашего учебного заведения преподобный Джереми Столтон обосновался в Предгорье вместе с супругой в начале 1830-х.

В нашей библиотеке остался небольшой ларчик, в котором сохранен его архив, в частности, многолетние подневные записи вместе с отдельными заметками и письмами. Если Вам угодно ознакомиться с ними, Вы будете у нас желанным гостем, но, разумеется, Вы должны понять, что не может быть и речи о выносе этих бумаг за пределы школы.

Молитве буны Бутроса не хватило благочестивого рвения, ибо назавтра, войдя в Залу с колоннами, предшествуемый своей всклокоченной бородой, он убедился, что шейх все еще там, его одеяние не превратилось в сбрую, его уши не торчат так, что надо делать дыры в колпаке, а челюсти и губы под сенью седоватых усов нисколько не удлинились…

Похоже, он встал очень рано, а то и вовсе глаз не сомкнул, томимый собственными тревогами. Возле него уже толпились Гериос и несколько поселян. Кюре брюзгливо поприветствовал собравшихся и уселся у самого входа.

— Буна Бутрос, — с благодушной игривостью чуть ли не закричал ему шейх, — иди-ка скорее сюда, сядь рядом со мной, невелика беда, если мы с тобой вместе примем его.

В душе кюре на миг затеплилась надежда. Быть может, хоть одна из его многочисленных молитв была наконец услышана!

— Так, значит, он придет?

— Само собой, придет. Впрочем, вот как раз и он.

Пришлось проститься с иллюзиями. В дверях явился совсем не патриарх, а пастор. Он приветствовал хозяина дома чередой краснобайски закрученных арабских формул вежливости, невозмутимый под изумленными взглядами поселян. Затем по знаку шейха он уселся.

— Провидение бдит над всем, буна: смотри, преподобный занял то самое место, где только что сидел ты.

Но у кюре сейчас не хватало духу, чтобы оценить шутку. Он попросил шейха пройти с ним в айван, уделить ему минуту для приватной беседы.

— Если я правильно понял, наш шейх принял решение.

— Это твой патриарх принял его за меня, я сделал все, что мог, и моя совесть спокойна. Погляди сам, разве у меня глаза человека, от которого бежит сон?

— В отношении саийидна ты, возможно, и впрямь сделал все, что следовало. Но касательно твоего сына разве то, что ты сейчас готов сделать, сообразно с велениями долга? Неужели ты вправду способен без угрызений совести послать его к этим людям, которые подсунут ему искаженное Евангелие, которые не почитают ни Пресвятую Деву, ни святых?

— Если бы Господу не было угодно, чтобы я принял подобное решение, он повелел бы патриарху дать нам полюбоваться его бородой на наших поминках!

Буне Бутросу становилось не по себе, когда шейх заговаривал о бородах, а когда он распространялся о Господе — тем более, ибо в его речах на эти темы сквозило нечто до крайности фамильярное. Поэтому он с достоинством обронил:

— Бывает, что Господь приводит свои создания на стезю погибели.

— Не обошелся ли он подобным образом с патриархом? — самым что ни на есть притворно добродетельным тоном осведомился шейх.

— Я имел в виду не только патриарха!

Покончив со своим приватным шушуканьем, кюре и шейх возвратились в Залу с колоннами. Пастор с некоторым беспокойством ждал их там. Но хозяин сразу его успокоил:

— Я все обдумал. Мой сын будет ходить в вашу школу, преподобный отец.

— Я сумею доказать, что достоин такой чести.

— С ним надобно обходиться так же, как с другими учениками, без особых церемоний, и если заслужит, колотить нещадно. Но я настаиваю на двух условиях, и вам надобно мне это обещать прямо здесь, при свидетелях. Во-первых, с ним не следует заводить разговоры о религии, он должен оставаться в вере своего отца и каждое воскресенье являться к присутствующему здесь буне Бутросу для обучения катехизису.

— За это я могу поручиться, — сказал пастор, — как уже говорил ранее Саид-бею.

— Второе условие состоит в том, что коль скоро я зовусь шейхом Франсисом, а не шейхом Англизом, я желаю, чтобы в этой школе был учитель французского языка.

— Это я тоже могу обещать, шейх Франсис. Риторика, поэзия, каллиграфия, естественные науки, турецкий, французский и английский языки. И каждый сохраняет в неприкосновенности свою веру.

— Коли так, у меня нет возражений. Я даже спрашиваю себя теперь, не подумывает ли и буна Бутрос о том, чтобы послать своих сыновей в вашу школу, преподобный отец…

— Когда фиги созреют среди зимы, — не разжимая зубов, процедил кюре.

Потом он вскочил, хлопнул себя по макушке, приплюснув свой колпак, и устремился вон.

— Пока мы ждем этих фиг, — продолжал шейх, — я знаю по крайности одного парнишку, который будет счастлив составить моему сыну компанию в этой школе. Не так ли, Гериос?

Управитель, как всегда, поспешил выразить согласие и признательность за постоянные милости, которые господин расточает ему и его близким. Но в глубине души он ликовал более чем в меру. Забрать Таниоса из школы кюре, своего родича, чтобы отослать к этому англичанину, навлекая на себя громы и молнии Церкви, — он не мог сотворить подобное в веселии сердечном. Но также он не мог воспротивиться желанию своего господина и в минуту досады отринуть милости, что от него исходили.

Он позабыл о своих потаенных сомнениях, когда увидел, как обрадовался мальчик. Когда он сообщил ему о требовании шейха, лицо у него прямо засветилось, и Ламиа сочла, что сейчас самое время внести в семейные отношения хоть сколько-нибудь тепла:

— Что ж, разве ты не хочешь обнять отца, когда он принес такую новость?

И Таниос обнял его, а также и мать, чего ни разу не делал с тех самых пор, как у источника случилось то происшествие.

Тем не менее он и не думал отказываться от своего бунта. У него, напротив, было такое ощущение, будто пережитая им метаморфоза, вызванная словами дурачка и давшая о себе знать его визитом к Рукозу-отверженному, освободила его существование от пут. Словно Провидение ожидало от него решительного поступка, чтобы открыть перед ним его дорогу… Он не просто в пасторскую школу пойдет, а вступит на порог просторного мира, на чьих языках он скоро заговорит, чьи тайны познает.

Он еще находился здесь, с Гериосом и Ламией, и все же он был далеко, смотрел на переживаемую сцену со стороны, будто уже сейчас воскрешал ее в памяти. Он блуждал вдали от этих мест, по ту сторону своих привязанностей и предубеждений, своих душераздирающих колебаний.

А в эти самые минуты неподалеку, за поворотом коридора, в главных покоях замка шейх из сил выбивался, убеждая своего сына, что для него не будет унизительным хоть бы и в пятнадцатилетнем возрасте поучиться еще чему-нибудь, помимо владения оружием да верховой езды.

— Если в один прекрасный день ты, как некогда один твой предок, получишь письмо от короля Франции…

— Я велю моему секретарю, чтобы он его перевел.

— А если послание окажется конфиденциальным? Как ты полагаешь, осмотрительно ли будет допустить, чтобы секретарь узнал, что в нем?

Пастор Столтон не преминул заметить разницу между двумя своими учениками, каждое утро приходившими к нему из Кфарийабды, тратя на этот путь около часа, да и то если идти самой короткой дорогой через сосновый лес… Если полистать его записи 1835 года, можно найти подобные оценки: «Таниос. Огромная жажда знаний и живой ум, подпорченный резкими перепадами настроения, присущими беспокойной душе». И потом, двумя страницами позже: «Раада по-настоящему интересует только одно: знаки почтения к его рангу. Если кто-либо из преподавателей или учеников при каких бы то ни было обстоятельствах обратится к нему, не присовокупив слово „шейх“, он держится так, будто ничего не слышал, или принимается озираться якобы в поисках мужлана, которому могла быть адресована столь непочтительная речь. Опасаюсь, что как ученик он принадлежит к наиболее обескураживающей разновидности — к тем, чьим девизом, похоже, является „Teach me if you can!“[3]. Я бы и не подумал копья ломать, добиваясь, чтобы он продолжал посещать это заведение, если бы интересы просвещения были единственной проблемой, которую я вынужден принимать в расчет».