Воссоединенные - Элли Каунди

Коробка все еще там; я вытаскиваю ее из озера так быстро, как могу, рыбы кишат под ногами, подталкиваемые движением воды.

Маленькие трупики расплываются по сторонам и следуют за мной, пока я пробираюсь обратно к берегу.

Я бегу прочь от озера и присаживаюсь на минуту, укрывшись в зарослях кустарника. Вытерев руки об сухое место на блузке, проверяю, не намокли ли бумаги, которые я до этого оставила здесь.

Узнала бы я ценность этих хрупких страниц, если бы не обнаружила то место, где они были спрятаны? Если бы не смогла представить себе Хантера, ищущего среди них то стихотворение, которое он затем написал на надгробии своей дочери? Возможно, именно поэтому я ношу их рядом с сердцем. Не только, чтобы прятать их, но и чтобы чувствовать их, чтобы помнить, что именно я ношу.

Я думаю смастерить себе одеяние из слов; что-нибудь мозаичное и слоистое, как чешуя тех рыб. Каждая страница защищает меня, абзацы и предложения прикрывают меня, когда я движусь.

Но, в итоге, чешуя не защитила рыб, и, открывая коробку, я осознаю то, что должна была заметить гораздо раньше, еще когда впервые подняла ее. Но я была слишком отвлечена этими трупиками.

Коробка пуста.

Кто-то украл мои стихи.

Кто-то украл мои стихи, и Кай не пришел, и я замерзла.

Я знаю, что слишком поздно, но я начинаю сожалеть, что пришла сюда этим вечером. Будь все иначе, я не узнала бы о том, что потеряла.

***

Когда я подхожу к городу и поднимаю голову, разглядывая жилые дома, я понимаю, что не только с озером что-то не так. Сейчас середина ночи. Но город не спит.

Цвет ламп кажется странным — холодно-голубым вместо тепло-золотистого, — мне требуется время, чтобы понять почему. Порты во всех квартирах включены. Раньше, зимними вечерами я смотрела передачи, транслируемые на всей территории Общества, солнце тогда садилось рано, а мы вставали затемно.

Но я никогда не видела, чтобы люди смотрели порты настолько поздно.

По крайней мере, я такого не припомню.

Что могло быть настолько важным, чтобы Общество подняло на ноги каждого?

Я пересекаю зеленые насаждения — холодно-синего и серого оттенка в это время дня, — отыскиваю свою квартиру и, введя код, проскальзываю внутрь через тяжелую металлическую дверь. Общество заметит мое опоздание, и кто-то обязательно поговорит со мной об этом. Час отсутствия здесь или там, не имеет значения; это же полночь — время, которое с легкостью можно потратить на миллион незаконных занятий.

Лифт движется бесшумно, как аэропоезд, до семнадцатого этажа, коридор пуст. Двери сделаны настолько хорошо, что не пропускают ни лучика света от порта, но, когда я открываю дверь в свою квартиру, включенный порт, как и всегда, ожидает меня в холле.

Мои ладони взметаются ко рту, тело реагирует прежде разума и хочет кричать при виде картинки, представшей передо мной.

Даже после моего путешествия по ущельям, я никогда не могла себе представить такого.

На экране порта показывают тела.

Это зрелище даже хуже, чем сгоревшие, разбросанные, помеченные голубым цветом тела на вершине Каньона. Хуже, чем каменные ряды могил в том поселении, где Хантер, прощаясь с дочерью, заботливо похоронил ее. Огромное количество тел просто ужасает, мой мозг практически не в состоянии принять сей факт. Камера идет вверх и вниз по рядам, нам хорошо видно, как много там тел. Вверх и вниз, вверх и вниз.

Почему мы смотрим?

Потому что они показывают лица. Камера задерживается на каждом человеке достаточно долго, чтобы мы либо узнали его, либо вздохнули от облегчения, затем она движется дальше, заставляя нас дрожать от страха. А потом всплывает еще одно воспоминание: пробирки в Каверне ущелья, куда привел нас Хантер.

Вот этим они занимаются? Они нашли новый способ сохранить нас?

Но теперь я вижу, что люди на экране живы, хотя и очень тихи и неподвижны. Их глаза открытые и невидящие, но грудные клетки поднимаются и опускаются. А кожа их кажется странного тускло-голубого цвета.

Это не смерть, но, по-моему, почти так же плохо. Они здесь и не здесь одновременно. С нами и не с нами. Достаточно близко, чтобы видеть их, но вне досягаемости.

Каждый человек привязан к пакету с прозрачной трубкой, подсоединенной к руке.

Эти трубки опутывают все вены пациентов? Или настоящих вен уже нет, и их кругом пронизывает пластик? Это новый план Общества? Сначала они забирают наши воспоминания, затем осушают наши вены, пока от нас не остается только хрупкая кожа и замученные глаза, пустая оболочка вместо тех людей, которыми мы были раньше?

Я вспоминаю осиное гнездо Инди, которое она бережно носила через все ущелья: тончайшие завитки, содержащие в себе жужжащие, жалящие создания с их недолгой, но оживленной жизнью.

Помимо воли, мой взгляд  притягивается к пустым невидящим глазам на лицах пациентов. Не похоже, чтобы этим людям было больно. Не похоже, что они вообще чувствуют что-либо.

Угол съемки перемещается, и теперь кажется, что мы наблюдаем за происходящим, забравшись на стены или какие-то другие части домов. Мы смотрим с другого угла, но все еще видим больных.

Мужчина, женщина, ребенок, ребенок, женщина, мужчина, мужчина, ребенок.

Еще, еще и еще.

Как долго порты показывают эти кадры? Всю ночь? Когда это началось?

Они показывают лицо мужчины с каштановыми волосами.

Я знаю его, в шоке признаю я. Я сортировала с ним здесь, в Центре. Все эти больные из Центра?

Картинки продолжают сменять друг друга, безжалостные, изображая людей, которые не в состоянии закрыть глаза. Но свои глаза я могу закрыть. И закрываю. Больше не хочу ничего видеть. Я порываюсь убежать и слепо разворачиваюсь к двери.

Но затем слышу мужской голос, глубокий, мелодичный и чистый.

— Общество больно, — говорит он, — и у нас есть лекарство.

Я медленно оборачиваюсь. Но лица говорящего не вижу; один лишь звук.

Порты показывают только неподвижно лежащих людей.

— Это Восстание, — говорит он. — Я Лоцман.

В крошечной прихожей слова эхом отскакивают от стен, возвращаясь ко мне от каждого угла, от каждой поверхности в комнате.

Лоцман.

Лоцман.

Лоцман.

В течение многих месяцев я мечтала услышать голос Лоцмана.

Я представляла, что буду чувствовать страх, удивление, радость, волнение, опасение. Но не думала, что будет это.

Разочарование.

Настолько глубокое, сравнимое с разбитым сердцем. Я протираю глаза тыльной стороной ладони.

До этого момента я не осознавала, что ожидала узнать голос Лоцмана. Думала ли я, что он будет звучать как голос дедушки? Думала ли, что дедушка, каким-то образом, стал Лоцманом?