Газета Завтра 269 (4 1999) - Газета Завтра
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В сложной обстановке того времени, в пору восстаний и контрреволюционных вылазок врагов Советской власти, Кошевой не поверил в искренность раскаяния Григория Мелехова, в его желание искупить свою вину. Это в значительной степени и определило дальнейший путь Григория”.
— Ну что, как ты смотришь на заметки Шевченко? — спросил Михаил Александрович, когда я закончил читать.
— По-моему, старик прав...
Большие светло-голубые глаза писателя затуманились. Бросив в пепельницу еще дымящуюся, недокуренную папиросу, он достал из пачки новую и молча вышел из комнаты.”
Из книги Петра ГАВРИЛЕНКО “Михаил Шолохов — наш современник”, издательство “Жазушы”, Алма-Ата, 1982 год.
* * *
Канун Великой Отечественной.
Мой старший товарищ взял для меня в школьной библиотеке (мне таких книг еще не давали) первые два тома “Тихого Дона”, изданные в серии “Дешевая библиотека”. Книги были зачитаны и испещрены карандашными пометками.
К тому времени я уже много прочитал. Но так — запоем! — не читал ни одной. Первый раз я читал “Тихий Дон” с большими пропусками — лишь те главы, в которых действовали Григорий и Аксинья. Потом снова — уже все подряд. Уходил на огород в подсолнухи — высокие, с огромными шляпами — и просиживал с книжкой с утра до вечера. Казалось, что здесь же, где-то рядом, в подсолнухах затаились Гришка и Аксинья. Я ловил ухом их сторожкий шепот...
Тогда мне было двенадцать лет...
* * *
Интересную историю слышал я от одного собкора “Правды”. Ему ее рассказал его друг, очевидец этого случая.
Дело было якобы в Ростове. В то далекое время, когда бытовала сплетня о плагиате.
В каком-то большом зале собралось много народу. Убеленные сединами литературные и ученые мужи устроили суд над “Тихим Доном”. Выходили один за другим на трибуну и доказывали, что роман написал не Шолохов. И что вообще в романе — вот-де Лев Толстой, вот списано у Горького, вот у Тургенева...
Рядом с очевидцем, в глубине зала, сидел молодой парень в вязаном свитере, лобастый, невысокого роста. Он то и дело выходил курить и даже надоел соседям хождением своим туда-сюда.
А в зале бушевали страсти. И вдруг кому-то пришла в голову здравая мысль — послушать, наконец, Шолохова.
И каково же было удивление очевидца!.. Сидящий рядом с ним парень поднялся, выбрался на сцену, обвел всех молча взглядом и в совершеннейшей тишине сказал одну лишь фразу — ту, единственную, которую он мог сказать:
— “Тихий Дон” написал я.
И вышел из зала.
* * *
“Оставалось полторы недели до прихода казаков из лагерей. Аксинья неистовствовала в поздней горькой своей любви...”
Это в начале романа. Первые встречи Григория и Аксиньи. Приближение первой расплаты. Вот-вот приедет Степан в хутор со сборов, и все объявится. Аксинья готова на что угодно, лишь бы быть с Григорием.
“В горнице... Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы, на развилке бровей...
— Гриша, дружечка моя... родимый... давай уйдем. Милый мой! Кинем все, уйдем. И мужа, и все кину, лишь бы ты был... На шахты уйдем, далеко. Кохать тебя буду, жалеть... На Парамоновских рудниках у меня дядя родной в стражниках служит, он нам пособит... Гриша! Хучь словцо урони...”
Как не ответить согласием на такую горячую просьбу любимой женщины? Как устоять тут? Тем более, что и дома у Григория — не мед, он знает, как смотрит отец на его связь с Аксиньей... Но он предельно искренен. Ответ его живет в его крови. Грубовато, с хуторской прямотой, он говорит:
“— Дура ты, Аксинья, дура! Гутаришь, а послухать нечего. Ну куда я пойду от хозяйства? Опять же на службу мне на энтот год. Не годится дело...”
Небольшая пауза, и Григорий говорит о самом главном — почему он не может внять просьбе Аксиньи:
“— От земли я никуда не тронусь...”
Никуда от земли! Верность Григория родной земле. Это ведь одна из главных тем романа.
Сейчас другое время. Оно рождает и новые песни. И далеко не всегда веселые. Мы вынуждены уходить и уезжать с земли, где мы рождаемся и вырастаем. То в один конец страны, то в другой, то в третий. Сначала уходили и уезжали с трудом, а затем пришла и легкость, легкость необыкновенная... Выросло несколько поколений людей, которым совершенно все равно, где, на каком месте будет добыт “длинный рубль”. Лишь бы он был.
Как-то по-иному надо делать эти “передвижки”. Слишком дорого обходятся они государству и народу. Слишком много у нас оставленных на прекрасных землях деревень и хуторов. Глядишь, и душа кровью обливается. Сиротливо гниют избы с раскрытыми крышами, зарастают дворы бурьяном выше человеческого роста... А земля-то!.. Земля-то какая! Воткни оглоблю, как говаривал Гоголь, а вырастет тарантас!.. Что же мы делаем на этой земле, люди?!
* * *
Шолохов — мужественный человек.
Мужество — в двадцать лет замахнуться на эпопею, не отступиться и создать ее, несмотря ни на какие происки его собратьев по перу и всевозможных “друзей”.
Мужество — закончить “Тихий Дон” так, как он закончил.
Мужество — отношения со Сталиным.
Во времена повальных репрессий страдающие люди обращались за помощью к крупным деятелям науки, культуры, искусства. “Что мы можем сделать? — разводили те руками. — Мы не в силах ничем помочь..,” — отвечали деятели; позже признавались в этом в своих мемуарах.
А Шолохов?.. Он пишет Сталину потрясающее письмо о беде начала 30-х годов. “Черные крылья голода распростерты над Тихим Доном...”
Шолохов добивается у Сталина помощи голодающим районам хлебородной Донщины и тем спасает от смерти тысячи людей.
Через Сталина Шолохов в середине 30-х вызволяет из ежовских застенков живыми руководителей Вешенского района, которые тогда были ни за что ни про что арестованы, как тысячи других.
В 1937-м расправа нависла и над Шолоховым. Было состряпано “дело”. Честные люди предупредили писателя об аресте. Он тайно и спешно едет из Вешек в Москву, к Самому. Тот долго не принимает его. Встреча с Фадеевым... Шолохов не выдерживает и крепко выпивает. И вот тут-то, как специально, а может быть, именно специально! — Михаилу Александровичу сообщают, что его вызывает Сам. Что делать?.. Голову под кран. Приезжает в Кремль. Предстал перед Самим. Сталин сверлит его жгучими своими глазами, прохаживаясь по кабинету, спрашивает:
— Пьете, таварищ Шолохов?
— От такой жизни запьешь, товарищ Сталин, — немедля ответил Михаил Александрович.
Не знаю, кто еще так отвечал Иосифу Виссарионовичу, под взглядом которого леденели спины даже у видавших виды маршалов...
Шолохов хлопотал за сына Анны Ахматовой, Льва Гумилева.
Волнуют подробности дружбы Шолохова с Платоновым. В трудное для Платонова время, когда его после войны почти не печатали, Михаил Александрович нашел способ помочь другу. Он “пробил” издание сборника собранных и обработанных Платоновым русских сказок, поставив на нем свое имя. Я видел сборник в библиотеке Литературного института. На титульном листе большими буквами напечатано: “Под общей редакцией М. А. Шолохова”. Имя Шолохова сделало доброе дело. Андрей Платонович получил какие-то средства для существования.
* * *
О “Поднятой целине”.
Роман написан в поддержку коллективизации. Но это не роман-агитка. Шолохов не был бы Шолоховым, если б он делал всего лишь агитку. В картинах жизни крестьянства в период “великого перелома” он стремился — и это ему удалось! — оставаться максимально правдивым. Редакторы мешали этому стремлению, они кромсали рукопись безжалостно, с непреложным желанием видеть в романе все в прямолинейно-победном свете, с ощущением боязни за свои служебные кресла. Парадоксально, но первый цензор Шолохова — Сталин — “отстоял” в романе всю линию деда Щукаря, сцену избиения Давыдова бабами и т. п.
И все же, все же... Есть сложные судьбы людей. Есть сложные судьбы книг. Судьба “Поднятой целины” — одна из них.
Первый вариант второй книги романа сгорел в 1942 году, когда немецкой бомбой был разгромлен дом писателя в Вешенской. Завершать роман пришлось почти через тридцать лет после опубликования начала. Можно только посочувствовать писателю. Ушло время. Ушли молодые силы. Но Шолохов хочет добиться в романе о коллективизации той исторической глубины, которая делает бессмертным “Тихий Дон”. Верность жизненным обстоятельствам выручает во многом его как художника. Перечитайте сцены раскулачивания Титка, расправы Нагульнова с казаками, сцены раздумий Якова Лукича — это еще из первой книги. Они звучат сегодня по-новому. А все сильное во второй книге, скажем, сцена умерщвления Яковом Лукичом своей матери, неожиданные повороты в рассуждениях деда Щукаря... Разве перед нами не встает трагическое Время? Разве не виден там автор “Тихого Дона”?.. Чувствуется, что многое мучительное недосказывает Михаил Александрович, что он уже не в силах это мучительное досказать...
