Новые идеи в философии. Сборник номер 14 - Коллектив авторов

Хотя с идеальной точки зрения нормальным является только добровольное повиновение, в действительности, однако, осуществление всеобщей цели не может обходиться без дисциплины и принуждения; и притом – настоящего и подлинного принуждения во имя разума и против неразумия, а не только того, которому кто-нибудь сам согласился бы подчиниться ради достижения всеобщей цели. С этической точки зрения принуждение может быть оправдано в качестве необходимого средства воспитания; без воспитания же никто не бывает разумным; на нем одном основывается для каждого возможность нравственного воления. Этика могла бы, впрочем, удовлетвориться установлением понятия высшего блага и совершенной воли, направленной на него, и, описывая этот идеал, допускать только свободные действия. Но как только встанет вопрос, как при данных условиях осуществить высшее благо, она не может не признать, что при данных условиях совершенной воли нет у каждого индивида; в этом случае она теряет всякий смысл, если не хочет ставить своей задачей воспитание. Ведь если бы названная совершенная воля существовала в действительности, то на вопрос: «что я должен делать?» всегда существовал бы уже готовый ответ, и речь могла бы идти только о технических правилах.

Весьма разнообразны, однако, средства педагогики, вырабатываемые всяким человеческим обществом для достижения рисующегося ему высшего блага. Иногда индивид стоит перед угрозой наказания и невозможностью осуществлять свои частные цели иначе, как в пределах, ставимых ему общественной властью; иногда применяемые средства чаще всего лежат не в сфере чувственности и эгоизма, откуда черпают свое значение осязательные награды и внешние наказания, а вытекают из чувства чести. Наряду с стремлением господствовать оно служит источником самых могущественных мотивов к поддержанию общественного порядка. Уже в своем психологическом корне – нашей чувствительности к суждениям, которые произносят о нас другие, чувство чести выводит индивида за пределы его отношения исключительно к самому себе; побуждая нас подчинять наши хотения и поступки общему масштабу, оно оказывается в самом тесном родстве с первейшим условием нравственного настроения: признавать цели других равноценными нашим собственным. Благодаря чувству чести общая цель самым ощутимым образом становится также личным интересом каждого; это чувство может быть названо эгоистическим в тесном смысле слова лишь в тех случаях, когда оно является источником стремления приобретать свою честь ценою чести других.

R. von Ihering, со взглядами которого мы уже неоднократно встречались, также пытался путем подробного анализа вскрыть значение нравов и обычаев, правил приличия и вежливости, чем оказал весьма ценную услугу изучению конкретных средств осуществления общественных целей. Исследование о психологических основаниях возникновения нравов и обычаев и их принудительной силы над людьми должно было бы раскрыть прежде всего одну из характернейших черт общественной природы человека, именно: общую потребность упорядочить и облечь в прочные формы все вообще повседневные занятия и взаимные отношения людей и придать этим формам отчасти символическое значение, а отчасти эстетическую приятность; оно должно было бы далее, отметить легкость подчинения какой-нибудь установившейся традиции, объясняющуюся одной лишь склонностью к подражанию; затем – по крайней мере, с одной стороны – оно указало бы чисто личный интерес, побуждающий к некоторого рода взаимному страхованию против угрожающей опасности и к благодетельному сотрудничеству, с другой же стороны, – естественное наше благожелательство к людям, благодаря которому мы охотно одаряем и радуем других и избегаем причинять им неприятное; наконец, оно обнаружило бы общественную потребность во внешнем выражении душевных состояний: радости, печали, благоговения и т. п. В заключение такое исследование должно было бы признать главнейшим мотивом господства обычаев чувство чести в его разнообразнейших формах, страх перед порицанием и неодобрением и стремление придать такие формы своему поведению, чтобы предстать перед глазами других в желательном виде21.

Все подобные явления имеют этическое значение постольку, поскольку служат средствами для последней всеобщей цели, обеспечивая ее достижение всевозможными мотивами и побуждая людей вести себя так, как если бы они добровольно ставили себе такую цель. Хотя они и не могут заменить нравственного настроения, однако, создавая впервые его видимость, они отчетливо показывают, каковы его требования, и тем самым являются подготовкой к нему; они показывают внешнюю необходимость вытекающего из них поведения, чтобы затем мы познали и почувствовали его внутреннюю необходимость.

Но если нет нравственного настроения и принуждение бессильно, то появляется новая трудность, поскольку нами признается, что исходным пунктом всех нравственных правил и обязанностей служит цель, достижимая через совместную деятельность. Законы, вытекающие из нее, должны устанавливаться не только в том предположении, что они всякого обяжут, но также и в том, что они действительно будут соблюдаться; ведь часто только при этом предположении поведение индивида в соответствии с правилом будет действительно способствовать достижению цели. Если отряд войска отказывает своему офицеру в повиновении, то должен ли он идти один против неприятеля на том основании, что несомненный долг всякого сражающегося подчиниться приказу о наступлении? Даже справедливейший и нравственнейший человек достаточно часто сталкивается в своем фактическом поведении с тем печальным явлением, что соблюдение идеальных законов оказывается неосуществимым благодаря злонамеренности или неразумию других. Множество обязанностей, вытекающих из высшего блага, получает свой смысл только при предположении их всеобщего и совместного исполнения. Труднейшие задачи искусства нравственной жизни ставятся вопросом: как должно вести себя в соответствии с последней целью посреди всех нарушений, производимых другими? Правила индивидуального поведения, имеющие силу на войне, во время революции и анархии, не могут быть совершенно теми же, каким мы подчиняемся в обычное время.

18. До сих пор мы имели в виду главным образом формальные следствия, вытекающие из идеи всеобщей цели, которая достигается путем совместной работы. Но основной задачей этики является общезначимое определение содержания самой цели, такое определение, где хотение цели сознавалось бы как объективно необходимое. При всяком определении понятия цели мы отыскиваем прежде всего существенные логические признаки того, что должно быть осуществлено, а затем, приняв в расчет наличные средства, строим это понятие точнее и конкретнее. Целлер убедительным образом доказал (в упомянутом выше сочинении), что существенные логические признаки этой цели, которая должна быть значимой для всех людей, могут быть выведены лишь из самой человеческой природы, поскольку она является предметом эмпирического психологического знания. Отсюда следует, что источником всякого нравственного законодательства, касающегося самой воли, а не одних внешних поступков, должны быть мы сами.

Если мы, однако, поставим себе задачей такое определение этической цели, чтобы она в действительности была общезначимой, т. е., чтобы всякий мог и должен был признать и утвердить ее, то перед нами встает неоднократно уже рассматривавшаяся трудность, которая, будучи заложена в естественных и неизменных условиях самого хотения, грозит сделать задачу неразрешимой. В самом деле, раз индивид может желать только того, что сулит ему некоторое удовлетворение, то высшая цель должна быть определена так, чтобы всякий из нас мог желать ее с чувством удовлетворения, а, осуществляя ее, действительно испытывал бы удовлетворение. Но в чем каждый находит свое удовлетворение, это зависит от его природной организации, его восприимчивости к некоторым видам удовольствия и неудовольствия, его способности интересоваться теми или иными целями. Никому нельзя приказать одушевиться такою целью, к которой не чувствуется никакой склонности; никого нельзя принудить считать музыку ценной, а пожертвование собою для других – хорошим. Иного можно принудить к совершению определенных поступков, поставив его в такое положение, чтобы он только при помощи этих поступков достигал того, что для него важно; его можно подкупить, ему можно пригрозить, если он корыстолюбив или боязлив. Но прямо потребовать от него хотения такой цели, к которой его не влечет ни один мотив, к которой он безразличен или же питает отвращение, было бы совершенно тщетным делом.

Что сулит нам удовлетворение, то мы совершаем, однако, от природы, сами; для этого нам вовсе не нужно никакого побуждения со стороны какой-нибудь научной теории. Но если мы, как говорит Шлейермахер, можем действовать только по своей природе, а не на свою природу, то этика, касающаяся только нашей воли, вполне может предоставить нас нам самим; и без нее случится все, что возможно и что необходимо; мы будем ставить себе в качестве цели то, что принимаем за лучшее в силу своей духовной организации. Благодаря этому, остаются, по-видимому, только две возможности: либо считать, что этика излишня, и ее область должна быть передана описательной психологии и истории; либо полагать, что она должна довольствоваться изображением по своему вкусу идеального человека с богатой восприимчивостью к добру и отказаться от предписания законов действительному и нисколько не идеальному человеку: ведь ее законы имели бы так же мало успеха, как приказание правильно петь лицу, лишенному слуха. Или, иными словами: если человек от природы неизбежно хочет счастья, а научное рассмотрение может лишь сделать понятие его более отчетливым и подвести его под другие определенные понятия; если, следовательно, последняя цель может заключаться только в счастье отдельного лица, то возникает та трудность, из-за которой Кант22объявил понятие счастья непригодным для обоснования всеобщих нравственных законов. «В чем каждый видит свое счастье, это определяется особенностями его чувства удовольствия и страдания, и даже у одного и того же субъекта это зависит от различия потребностей, обусловливаемого изменениями этого чувства». – «Задача определить наверное и в общем виде, какое действие могло бы способствовать счастью разумного существа, совершенно неразрешима».