Автоматная баллада - Андрей Уланов

— Сколько врагов убивают ваши полицаи за каждого своего?

— Вообще-то, — с лёгким недоумением отозвался я, — если подобную статистику кто и ведёт, то разве что Пётр-Петрович или Опанас — пистолет полицмейстера.

— А всё же?

— Макс, ну откуда мне знать? Сколько надо, столько и положат.

— Полтора года назад, — тихо сказала Эмма, — в посёлке Ясные Ключи были убиты два воина Храма. Ясные Ключи считались крепким посёлком… а через месяц там остались только кучи пепла на месте домов.

Если бы это сказал человек, я не дал бы за его слова и донца от гильзы. За двух вояк уничтожить целую деревню… подобного я не мог припомнить даже в первые послевоенные — самые безумные — годы, когда убивали, случалось, и за суточный паёк… и даже за ополовиненный. Технически, разумеется, в этом нет ничего сложного, хлипкие деревенские частоколы, способные остановить зверьё, но не боевую дружину; артбатарея или танковая рота справится с задачей в считаные минуты, а дальше? Расстрелянную скотину можно съесть лишь раз, туша коровы не даёт ни молока, ни телят, а убитые крестьяне не платят дань.

— Но… зачем?.

— Чтобы внушить почтение.

— Не понимаю, — честно признал я. — Какое почтение может внушить столь идиотский поступок?

— Эмма выбрала не совсем правильное слово, — сказал Макс. — Не почтение. Страх. Ужас.

— …а также Фобос, — подхватил я, — Деймос, Террор и Эребус! По-моему, подобными методами если и можно что-либо внушить, так исключительно лишь желание поскорее избавиться от столь опасных соседей. Это же… как позволить бешеным белкам свить гнездо на крыше.

— У нас не водятся бешеные белки, — отозвалась Эмма полминуты спустя. — Но, если я правильно поняла твой пример… именно это и произошло.

Будь я человеком, пожалуй, охарактеризовал бы своё текущее состояние как растерянность, причём граничащая с оторопью. Нет, я не сомневался, что Эмма и Макс излагают реальные факты, выдумать столь невероятную ложь попросту невозможно, но…

Может быть, всё дело в близости к океану? Если уж болотники тупеют от своей жижи, то сколь угнетающее воздействие на мыслительные способности людей способна оказывать чудовищная масса воды?

Глава 5

Я лечу напролом сквозь бескрайнюю синь,

У меня под крылом 50 Хиросим,

У меня под крылом Архимедов рычаг,

Я могу хоть сейчас мировую начать!

— Дурак ты, щенуля, — задумчиво глядя на пивную кружку перед собой, произнёс Евграфыч. — А я-то тебя за умного держал.

Они сидели в подвале «Ослика», в углу, и после уличного пекла шедшая от камня прохлада словно выдергивала из Сергея какой-то неощутимый внутренний стержень. Ему хотелось, забыв обо всём на свете, прижаться спиной и затылком к стене… зажмуриться… неторопливо поднести к лицу кружку с ледяным, до ломоты в зубах, пивом. Отхлебнуть — сначала пену, — затем провести заветной посудиной по щекам, прижаться лбом… ещё раз отхлебнуть, с трудом сдерживая стон удовольствия. И только потом приоткрыть один глаз и лениво глянуть — пока ещё только издалека глянуть, примериваясь, — на блюдо, до краёв наполненное жареными стрекотухами.

Ужасно хотелось, но разговор был важнее.

— Это почему же? — вскинулся Айсман. — Объясни.

— Потому что на «у» заканчивается.

— Я серьёзно.

— Так и я не шуткую… почти, — осклабился старик. — Подумай сам… впрочем, если б ты думать умел, чёрта с два бы в это дерьмо полез!

— Слушай, дед, — обиженно пробурчал Шемяка, — дураком я и сам себя назвать сумею. А что-нибудь более… информативное ты высказать можешь?

— Могу, — кивнул Евграфыч. — Хошь, поспорим, что на Острове твои подопечные долго не задержатся?

— Ну, это и болотному ёжику понятно, — хмыкнул Сергей. — Моё какое дело? Они платят за дорогу в один конец. Если хватает дурости вообразить, что назад смогут вернуться и сами…

— С чего ты решил, будто они вообще собираются возвращаться?

— Ну а как иначе? В тамошнем скелете, что ли, жить попытаются? И? До осени, может, протянут, а дальше?

— У каждой палки есть два конца.

— А у горгоны есть два рога, — Сергей потянулся к стрекотухам. — Только у носорога всё равно длиннее и толще. И что с того?

— Айсман, — после минутной паузы настороженно спросил Евграфыч, — тебя, случаем, по башке сегодня ничем не били?

— Не припоминаю такого прискорбного факта.

— А ты затылок-то пощупай. Может, ты хоть и не помнишь, а шишак имеется.

— Евграфыч! — Айсман перешёл на шёпот. — Хватит! Я с тобой посоветоваться пришёл, а не ребусы ребусить!

— А они полезные, ребусы-то, — старик пристукнул по столу опустевшей кружкой. — Мозгам застыть не дают.

— Евграфыч! Ну ладно: я дурак, ты умный — это ты хотел услышать? Думалка у меня ресурс на сегодня расстреляла. Ну, в чём подвох? Давай, выкладывай!

— Имей терпение. Сейчас Танька моё пиво поднесёт…

Шемяка заглянул в свою кружку — в ней оставалась ещё примерно треть.

— Хорошо устроился Евграфыч, — пробормотал он тёмной пузырящейся жидкости. — Вон как лапой своей у Таньки под юбкой шарится.

Ему вдруг стало тоскливо и противно, а торопливый глоток пива приобрёл вкус медной гильзы. Сергей попытался вспомнить сначала Наташку-пряху… затем подумал о жёлто-зелёно-красных фургончиках «Горизонтального цирка» в южном секторе базара… но память отчего-то упрямо подсовывала лицо разноцветноглазой — такой, как он видел её час назад, на пороге. Она чуть повернула голову вправо и прищурилась, словно целясь в него из невидимого пистолета…

Красивая — хоть и чокнутая.

Пожалуй, такой шикарной девчонки у него в жизни ещё не было ни разу. Ну, если не считать тот случай два года назад — а считать его не стоит. Две ночи — это, ей-же-ей, не любовь, даже мимолётная, а так, курям на смех.

Интересно, они с Энрико всё-таки любовники или как? В простую дружбу верится слабовато… но и на любовника собак также не очень-то похож. Во всяком случае, на удачливого любовника, вроде Лёшки Максимова.

— Щенуля, ты меня вообще слушаешь?

— Я тя вижу.

— Вот из-за «вижу» я и спросил, — проворчал старик. — А то больно взгляд у тебя отсутствующий только что был.

— Ну да, душа вышла на перекур, а телу при этом скомандовала: «Сидеть».

— Зря смеёшься, — старик наклонился поближе к Айсману. — Я на своём веку повидал много чего… такого, что и в бессмертную душу поверишь… и в чёрта лысого, не к ночи будь помянут.

— Угу… душа, мыша… Евграфыч, помнишь, была такая мелкая секта: фатумцы. В судьбу верили, мол, предопределено всё на свете заранее и потому рыпаться особо не фиг — как ни прыгай, а сбудется лишь то, чего назначено.

— Припоминаю, — кивнул старик. — Была… а кажись, даже и есть до сих пор. На севере, две-три деревеньки.

— Так вот: встречаются два мужика. Один из них несёт на плече пулемёт. Второй, с ружьишком, спрашивает: «Куда это ты, сосед, намылился?» — «Да вот, — отвечает второй, — на болота сходить решил, для хозяйства чего полезного поискать». — «Странно, — говорит первый, — я-то думал, что ты из этих, фаталистов». — «А я и есть из фаталистов». — «А разве вы не верите в то, что не помрёте, пока ваш час не стукнет?» — «Ну да, я верю, что пока не придёт моё время, не помру». — «А за-фиг тогда тебе пулемёт?» — «Так эта, сосед, — говорит фатумец, — мне ведь может встретиться болотник, чьё время пришло».

Евграфыч закашлялся.

— Ну, щенуля, — выдавил он. — Ты бы… хоть бы кружку дал на стол поставить. Я ж из-за тебя, считай, четверть расплескал.

— Я думал, ты слышал… старая ведь байка.

— Думал он… — старик, наполовину отвернувшись, звучно прочистил сначала правую, а затем и левую ноздрю. — Во, видал! А я, промежду прочим, это пиво вовсе не нюхать собирался.

— Зато нос продезинфицировал. И вообще, Евграфыч, — сказал Шемяка, — сбрил бы ты свои усищи, ей-же-ей. Отрастил клок мочала…

— У самого, можно подумать, райские кущи прямо под носом — рот разинешь, яблоки падают, — ворчливо отозвался Евграфыч. — Да ещё и с бородёнкой. На Максимова небось загляделся…

— При чём тут Лёшка? — Сергей огляделся, но ни зеркала, ни просто сколь-нибудь отражающей поверхности в подвальчике не наблюдалось.

— У Лёшки хвостик его болтается, на манер козлиного, а у меня аккуратно всё, кругло. И вполне себе.

— Ну, это на твой вкус «вполне себе», — насмешливо произнёс Евграфыч. — Как на мой, так бородёнка, даже в твоём жалком варианте, пригодна лишь для одного — чтобы в ней крошки и всякий прочий мусор застревал.

— Млин, Евграфыч, ты у нас прямо эстамп!

— Во-первых, не эстамп, щенуля, а эстет. Нахватался вумных словей, так хоть бы узнал, чего ими обозначают. А во-вторых, — весело добавил старик, — ты мою тягу к прекрасному своими немытыми лапами не замай.