Золотое руно - Амеде Ашар

— Что нужно? — спросил он.

— Видеть твоего господина, — был ответ.

— Он спит. Приходи завтра.

— Я не привыкла ждать. — И принцесса сделала шаг вперед.

Негр протянул перед ней руку. Тогда принцесса вытащила серебряную булавку.

Заметим, что под белым бурнусом принцесса носила две булавки — серебряную и золотую — с ядом, действующим мгновенно. золотая предназначалась для лиц высокого положения и для… (читатель узнает об этом дальше), серебряная же — во всех остальных случаях.

— Учти, — сказала она, — здесь яд. Если не хочешь заснуть навеки, веди меня к господину.

В неясном свете фигура принцессы выглядела фантастической. Негр вдруг почувствовал какой-то ужас перед ней. Его рука от принцессы протянулась к портьере и откинула её. За портьерой оказалось помещение, в котором находился Гуссейн-паша.

— Здесь женщина, которая хочет говорить с тобой, — сказал ему негр. — Но, по-моему, это какой-то дух.

Паша быстро взялся за пистолет, но любопытство его пересилило, и он спросил:

— Ты кто?

Принцесса указала на негра. Гуссейн знаком отослал его за портьеру. Тогда принцесса неторопливо сняла с головы бурнус и показала свое лицо. Черные косы, перевитые золотыми цепочками, падали на грудь, полуприкрытую прозрачной тканью. Паша в изумлении вскочил на ноги.

— Узнаешь меня? — спросила принцесса.

— Если бы я видел тебя раньше, я бы не забыл ни на минуту.

— Ты видел меня сто раз. Ты Гуссейн Абдалла Джамиль, сын Магомета — Ибрагима Джамиля, кузнеца, ставшего серескиром.

— Что?! Ты это знаешь?

— Ты не всегда был таким грозным, как сейчас. Ты бывал и пленником, больным, даже умирающим. На груди у тебя след пули, на руках — рубцы от сабель.

— Правда!

— Ты командовал галерой, взятой на абордаж мальтийскими рыцарями в водах вблизи Рагузы. Тебя пощадили, надеясь на богатый выкуп, и по просьбе одного венецианца, которого покорила своя храбрость.

Тут принцесса напомнила Гуссейн-паше, как после взятия его в плен за ним ухаживала маленькая девочка, жившая в доме венецианца.

— Она потихоньку плакала над твоими ранами и помогала тебе ходить, когда ты начал вставать на ноги.

— Я и теперь её помню, — ответил Гуссейн, — помню её большие кроткие глаза; длинные волосы тоньше шелка, оставляющие неизъяснимое благоухание; маленькие ножки, своим легким стуком веселившие мое сердце; розовые ручки, от прикосновения которых утихала боль моих ран. Я слышу её веселый голос, рассказывающий мне столько интересного… Она была моей радостью, моим утешением. При ней я забывал, что я побежден и в плену… Много лет прошло с тех пор, но мне и теперь грезится маленькая Леонора.

— Посмотри же на меня и скажи, неужели ты не узнаешь ту, кого звал своим добрым гением, там, на берегах Бренты?

Гуссейн повернул принцессу лицом к лампе и, положив ей руки на плечи, стал пристально всматриваться. Вдруг он откинулся назад. На его лице изобразилось изумление, смешанное с радостью, а растопыренные руки застыли на месте.

— Ты… та самая Леонора?! — воскликнул Гуссейн-паша.

— И помнишь ли, как она умоляла хозяина отпустить тебя домой без всяких условий? А ты, увидев открытую дверь на свободу, положил её ручку себе на лоб и поклялся исполнить любую её просьбу. Так?

— Да, так, именно так.

— Что бы она ни попросила, помнишь?

— Помню! Говори, Леонора, приказывай. Для тебя у меня нет невозможного. Приказывай!

И он подошел к ней, протянув руки. Ее лицо обдало горячее дыхание турка, его пальцы жадно щупали шелковый корсаж.

— Ты отвечаешь женщине, Гуссейн, а тебя спрашивает дитя.

Турок отступил на шаг.

— Ты — дитя? Да разве я виноват, что ты — прекраснейшая из женщин. Лань входит в логово льва. Я тебя не отпущу!

Он снова протянул было руки, но она отскочила и выхватила из корсажа золотую булавку.

— Еще шаг, и я скажу, что ты подлец, желающий овладеть женщиной, которая ему доверилась, предатель, который не держит слова. Гуссейн что-то прорычал, но уступил.

— Чего ты хочешь? — с усилием произнес он.

— Свободы одному человеку.

— Какому человеку?

— Тому, кого отдали арабу.

Гуссейн помолчал, затем произнес:

— Я обещал, значит, я повинуюсь.

— Вот теперь ты снова стал прежним Гуссейном.

Леонора коснулась руки Гуссейна.

— Благодари Бога, — сказала она, — что Он создал тебя великодушным. сделай ты сейчас один шаг — и ты был бы мертв.

— Ты меня убила бы этой ручкой? Да у тебя же нет оружия!

— Кто знает? — ответила она, дотронувшись до золотой булавки, приколотой к корсажу. — Есть булавки получше кинжалов.

Гуссейн провел рукой по бороде.

— Где твой араб?

— В галерее.

— Хорошо. Жди, сейчас неверного приведут из тюрьмы.

Он хлопнул в ладоши и велел вошедшему негру привести Кадура и пленника. Через несколько минут перед ним уже находились Югэ и Кадур.

— Кто владеет сердцем женщины, — сказал Гуссейн-паша, — тот имеет незримого ангела. Женщина захотела, чтобы ты стал свободным, — обратился он к Югэ, — и ты им будешь.

Паша шепнул на ухо негру несколько слов. Тот вышел и быстро возвратился с двумя слугами, принесшими тюк с разнообразным одеянием.

— Одевайтесь. — сказал Гуссейн-паша. — Не надо привлекать внимание тех, кто видел, как вы сюда входили.

Гуссейн из тех, кто думает обо всем, — заметила Леонора.

— Нет. Он думает только о тебе, — ответил паша.

Принцесса, Монтестрюк и Кадур повиновались без рассуждений.

При переодевании Кадур сначала одел такую же одежду, ка и Югэ. Это не прошло мимо внимания Гуссейн-паши.

— Двойной след зайца сбивает охотника с толку, — заметил он.

Однако под конец Кадур одел зеленый плащ, а не желтый, как у Монтестрюка, что несколько удивило пашу. Когда, наконец, все переоделись, Гуссейн-паша сам вызвался их проводить. Звезды уже гасли на небе, когда они вышли. Часовые, борясь со сном без большого успеха, не очень-то были наблюдательны.

— На заре лагерь спит крепче, — сказал Гуссейн, — пора и вам уходить.

Он сам был готов уже пойти впереди, как вдруг спохватился.

— А ваши лошади? — спросил он, обращаясь к Леоноре.

— Мы пришли в лагерь пешком, чтобы не быть слишком заметными, — ответила она.

— Тогда и уходите пешком. Так будет надежнее. И хотя я иду с вами, лучше все же обойтись без шума.

Когда все пошли за Гуссейном, стало видно, что весь лагерь ка бы в оцепенении. Оставшиеся без присмотра костры гасли один за другим, бросая неясный свет; вокруг них лежали спящие глубоким сном солдаты. Не слышно было ни смеха, ни песен, ни другого какого шума. Изредка только один солдат в бреду произносил проклятие, другой поднимал отяжелевшую голову и тут же ронял её на спину соседа. Лишь ржанье лошадей, чуявших приближение утра, нарушало мертвую тишину.