Страсть - Дженет Уинтерсон

Она поцеловала меня.

— Я не могу лечь с тобой в постель, — сказала она.

Облегчение и отчаяние.

— Но я могу целовать тебя.

Вот так, с самого начала, мы разделили наше наслаждение. Она лежала на ковре, я — под прямым углом к ней, встречались только наши губы. Целоваться в такой позе очень странно. Тело, жадно стремящееся к удовлетворению, вынуждено довольствоваться одним-единственным ощущением. У слепых более острый слух, а глухие чувствуют, как растет трава. Так же ведут себя губы. Они становятся средоточием любви; все — в них, все приобретает новый смысл. Сладкая и точная пытка.

Позже я выскользнула из ее дома, но не ушла, а стала следить за тем, как она переходит из комнаты в комнату, гася свет. Она поднималась наверх; позади нее смыкалась темнота, пока не остался лишь один огонек — ее собственный. Она говорила, что когда мужа нет, она часто читает перед сном. Но сегодня она не читала. Немного постояла у окна, а потом в доме стало черно.

О чем она думает?

Что чувствует?

Я медленно шла по тихим площадям. Миновала Риальто; над водой стоял туман. Лодки были накрыты и пусты, лишь кошки спали под лавками. Вокруг ни души даже нищих, что обычно заворачиваются в свое тряпье в каждом дверном проеме.

Как же это получается? Живешь размеренной жизнью, которую слегка презираешь, но в целом доволен ею, а затем вдруг понимаешь, что твердый пол превратился в люк, и оказываешься в совершенно другом месте, география которого неизвестна, а обычаи неведомы.

У путешественников, по крайней мере, есть выбор. Поднимающие парус знают, что в чужих странах все будет иначе. Исследователи готовятся заранее. Но мы, кто путешествует с током крови и оказывается во внутреннем городе случайно, подготовиться не успеваем. Мы, до того говорившие бегло, вдруг понимаем, что жизнь подобна иностранному языку. Оказываемся где-то между болотом и горами. Где-то между страхом и сексом. Страсть лежит между Дьяволом и Богом; путь к ней внезапен, а от нее — горек.

Собственные мысли удивили меня. Я молода, передо мной — весь мир, будут и другие. Впервые со дня встречи с ней я взбунтовалась. Мой первый вызов самой себе. Больше не стану к ней ходить. Приду домой, сброшу эту одежду и куда-нибудь отправлюсь. Могу вообще уехать, если захочу. Наверно, за пару услуг мясник согласится свозить меня в Париж.

Подумаешь, страсть. Плевать мне на нее.

Я плюнула в канал.

Но тут между облаками появилась луна, полная луна, и я подумала о своей матери, которая верила и плыла на ужасный остров.

Поверхность канала — как шлифованный черный янтарь. Я неторопливо развязала шнурки, ослабила их и сбросила сапоги. Между пальцами ног светились мои собственные луны. Бледные и непрозрачные. Почти ненужные. Я часто играла с ними, но не относилась к ним всерьез. Мать никогда не говорила мне, верны ли слухи, а кузенов-лодочников у меня нет. Мои родные братья уплыли.

Могу ли я ходить по воде?

Могу ли?

Я сделала несколько неуверенных шагов к темной воде и остановилась. Ноябрь, как-никак. Если уйду под воду, могу умереть. Я утвердила ступню на поверхности, и нога тотчас погрузилась в холодное ничто.

Может ли одна женщина любить другую дольше одной ночи?

Я шагнула вперед, а наутро, говорят, по Риальто бегал нищий и рассказывал о молодом человеке, который ходил по каналу, как по суше.

Я рассказываю вам байки. Верьте мне.

Когда мы встретились снова, на мне был офицерский мундир. Я его позаимствовала. Точнее, украла.

Вот как это вышло.

Я была в Игорном доме. Давно миновала полночь. Ко мне подошел солдат и предложил необычное пари. Если я сумею выиграть у него в бильярд, он подарит мне кошелек. Солдат потряс им у меня под носом. Кошелек был пухлый и плотно набитый. Должно быть, во мне течет отцовская кровь; против кошелька я устоять не могу.

А если я проиграю? Тогда придется дарить ему свой. Не понять намек было невозможно.

Мы играли; дюжина скучавших игроков подбадривала нас восклицаниями. К моему удивлению, солдат играл хорошо. После нескольких часов в Игорном доме никто ни во что уже хорошо не играет.

Я проиграла.

Мы пошли в его комнату. Солдату нравилось укладывать своих женщин лицом вниз и заставлять их раскидывать руки на манер распятого Христа. Любил он умело и страстно, но вскоре уснул. Оказалось, мы с ним примерно одного роста. Я оставила ему рубашку и сапоги, а остальное унесла.

Она встретила меня, как старого друга, и тут же спросила про форму.

— Ты ведь не в армии.

— Это маскарад.

Я начинала чувствовать себя вторым Сарпи — венецианским священником и дипломатом, который похвалялся, что никогда не лжет и в то же время никому не говорит правды. В тот вечер мы ели, пили, играли в кости, и я несколько раз порывалась все объяснить. Но язык прилипал к гортани, а сердце бурно протестовало.

— Ноги, — сказала она.

— Что?

— Я хочу погладить твои ноги.

Святая Мадонна, только не ноги.

— Я снимаю сапоги только дома. Такая у меня привычка.

— Тогда сними рубашку.

Нет, только не рубашку. Если я сниму рубашку, она увидит мои груди.

— Не стоит. Погода очень скверная. У всех катар. Смотри, какой туман.

Я заметила, что она опустила взгляд. Может, считает, что мое возбуждение окажется заметным?

Что ей позволить? Колени?

Я наклонилась и поцеловала ее в шею. Она накрыла меня волосами и так приручила меня. Я ощутила ее аромат, а потом, оставшись одна, прокляла свои ноздри за то, что они вдыхают обычный воздух и не могут навечно сохранить ее запах.

Когда я уходила, она сказала:

— Завтра возвращается муж.

Ох…

Когда я уходила, она сказала:

— Не знаю, когда смогу снова увидеть тебя.

Часто ли она так делает? Дожидается отъезда мужа и ходит по улицам, разыскивая кого-нибудь, вроде меня? У всех в Венеции есть свои слабости и пороки. Возможно, не только в Венеции. Приглашает ли она их ужинать, не сводит с них глаз и не без печали говорит, что не может лечь с ними в постель? Может, такова ее страсть. Страсть к тому, что препятствует страсти. А я сама? В каждой игре может выпасть не та карта. Непредсказуемая, дикая. Ни твердая рука, ни хрустальный шар не позволяют править миром так, как нам хочется. В море бывают свои бури, а на суше свои. Только окна монастыря безмятежно смотрят на то и другое.

Я вернулась к ее дому и постучала в дверь. Женщина слегка приоткрыла ее. Казалось, она удивилась.

— Я женщина, — сказала я, приподняв рубашку и рискуя подхватить катар.

Она улыбнулась.

— Знаю.

Я не пошла домой. Я осталась.

Церкви готовились к Рождеству. Позолотили каждую Мадонну, покрасили каждого Христа. Священники облачились в золото и пурпур, а благовония пахли особенно сладко. Я ходила на службу дважды в день, чтобы погреться за счет Господа. Мне никогда не стыдно греться. Летом я греюсь на солнышке, сидя на стене или железной крышке какого-нибудь нашего колодца, словно левантийская ящерица. Мне нравится нагретое солнцем дерево; когда удается, я беру лодку и целый день лежу на солнце. Тело расслабляется, мысли текут лениво; может быть, именно об этом говорят святые, когда рассказывают о своих трансах? Я видела святых людей из восточных земель. Их нам показывали как-то раз, чтобы возместить убытки, когда законом запретили травить быков собаками. Тела этих людей гибки, но я слыхала, что это от пищи.