Как далеко до завтрашнего дня… Свободные размышления 1917–1993. Вехи-2000. Заметки о русской интеллигенции кануна нового века - Никита Моисеев

Итак, несмотря ни на что я сделался студентом Московского университета, того самого, где учился и мой отец. Несказанно рада была моя бабушка!

Еще раз о Гельфанде

Прошло много, много лет. В действительные члены Академии наук СССР я был избран одновременно с Израилем Моисеевичем Гельфандом – в один и тот же год. Президент Академии в те еще благополучные времена устраивал богатые приемы «а ля фуршет» в честь вновь избранных академиков. В тот памятный год прием был организован в ресторане гостиницы «Россия», и мы оба были на том приеме. С бокалом шампанского ко мне подошел Гельфанд. Поздравляя меня, он сказал: «Но я же знал, Никита, что вы будете студентом не ниже среднего!» Такое поздравление было для меня особенно приятным.

Я тоже поздравил его с избранием, которое запоздало минимум на двадцать лет, и еще раз поблагодарил его за ту поддержку, которую он мне оказал в мои студенческие годы. В самом деле, не случись ее, не пойди декан факультета на нарушение правил о приеме, вероятнее всего, я бы никогда не поступил в университет. И у меня оставался единственный путь – в инфизкульт. Поначалу был бы профессиональным спортсменом среднего уровня, а впоследствии учителем физкультуры – в лучшем случае!

Так доброжелательство еще раз помогло мне в жизни. И позволило заниматься тем, к чему лежала душа. Нужны ли комментарии?

Итак, я стал студентом университета. Однако изгойство на этом не кончилось: советское общество мне еще долго демонстрировало мою неполноценность. Я уже рассказывал о том, как меня не приняли в комсомол. Позднее произошла история еще более грустная, которая могла кончиться для меня трагически.

Как и все военнообязанные, я проходил в университете высшую вневойсковую подготовку, в результате которой должен был получить звание младшего лейтенанта запаса. Меня определили в группу летчиков. И у меня там все получалось очень неплохо. Но вдруг обнаружилось, что я не комсомолец. А потом выяснили, почему меня не приняли в комсомол. Дальше пошло уже невесть что: начальству попало за то, что меня определили летать на самолете, а меня, разумеется, выгнали – таким, как я, в авиации быть нельзя. В результате офицерского звания я не получил и в случае войны должен был пойти на фронт рядовым. Именно в таком качестве я был призван на финскую войну. Правда, не как солдат, а как лыжник – спорт мне много раз в жизни был палочкой-выручалочкой.

Когда началась Отечественная война, на биографии не стали обращать внимания, и меня на год отправили учиться в Военно-воздушную инженерную академию имени Жуковского, которую я окончил в мае сорок второго года в качестве старшего техника по вооружению самолетов. На Волховский фронт я отправился в лейтенантском звании.

Конец изгойства и рассказы моей фуражки

Человек легко забывает сумрак жизни, но помнит все те эпизоды, в которых случай ему благоприятствовал. Все мрачное однажды уходит куда-то в небытие, а остается радостное и тем более – юмористическое. И это в принципе тяжелое повествование о моем изгойстве, которое, что греха таить, наложило отпечаток на всю мою жизнь, во всяком случае, на молодость, я хочу закончить одним юмористическим эпизодом. Он тоже прошел не без следа в моей жизни и в какой-то степени завершил годы изгойства.

Летный состав полка, в который я был направлен после окончания академии, комплектовался из летчиков гражданской авиации. Это были отличные летчики и штурманы, но… они были обмундированы уже по стандартам военного времени. А поскольку я приехал в полк из академии и считался кадровым офицером, то и обмундирование у меня было соответствующим. А главное – у меня была фуражка с «крабом» – довоенная авиационная офицерская фуражка, едва ли не единственная в полку. Остальные ходили в пилотках «хб-бу» (хлопчатобумажные, бывшие в употреблении). Фуражка – отличительный знак, по которому меня можно было выделить из числа других офицеров, как красная фуражка дежурного по перрону отличала его от остальных железнодорожников. Ибо звездочки на погонах не были видны – все ходили в комбинезонах. Когда моего старшину Елисеева спрашивали, где найти инженера, он лаконично отвечал: «На еродроме, в фуражке и сусам». Признак однозначный: командир полка усов не носил, хотя тоже ходил в фуражке.

Так вот, она, эта фуражка, была не только предметом зависти, но и вожделения. Можно ли представить себе боевого летчика, с кучей звенящих на его гимнастерке орденов – тогда все их носили, – который идет на свидание с девицей, имея на голове пилотку, эту самую «хб-бу»? Оказывается, можно, хоть и с трудом. Но только не девице. Для девицы это непосильное испытание. Вот и приходит ко мне какой-нибудь герой, причем настоящий герой, считающий свой героизм, свою ежедневную игру со смертью естественным, повседневным делом, – и говорит: «Капитан, одолжи фуражечку на вечерок». Ну, разве я мог ему отказать? Но просто так давать фуражку тоже не хотелось: «Бери, но потом расскажешь – ну, прямо все, как есть!» Ответ всегда был положительный.

Вот и ходила на свидания моя фуражка. У одного она сидела на макушке, у другого сползала на нос, но ходила и, как правило, с успехом – на то мои друзья и были герои. А потом бесконечные рассказы. Вероятнее всего, с некоторыми преувеличениями (герои должны всюду быть героями!), но всякий раз – занимательные.

Так вот, однажды, через много лет, во время летнего отпуска мне пришла в голову мысль написать книгу с таким заглавием: «Рассказы моей фуражки». Память сохранила их достаточно, для того чтобы написать хороший том. Но вот найдется ли издательство, способное переварить такие рассказы, – мне в это не верилось. Впрочем, это было тогда; теперь это уже не проблема – печатают даже Миллера! Были бы деньги.

А рассказал я эту историю вот почему.

Когда я отдавал фуражку кому-нибудь из друзей, а потом слушал рассказ о ее похождениях, от моего чувства изгойства уже ничего не оставалось. Я становился членом единого братства. Вот здесь, среди этих ребят, я был полностью излечен от жившего внутри меня ощущения ущербности. И никогда не чувствовал себя столь полноценным сыном своего народа, как тогда, на фронте, среди молодых, здоровых русских и украинских парней, с которыми жил одной жизнью.

Вот какие они были, эти мои друзья, ходившие на свидания в моей фуражке.

Пашка Анохин, однофамилец знаменитого летчика-испытателя, летал фотографировать порт Пилау без прикрытия истребителей. Были ранены и штурман, и стрелок. Самого пуля пощадила, но не пощадила самолета. И все же он привел его на аэродром и привез необходимые фотографии. Вот он какой:

Машина шла, не слушаясь руля,Мотор дымил, и поле опустело.Над головами в сполохах огняВ последний раз призывно проревела.И, накренясь на правое крыло,В последний раз громадой многотоннойЗакрыв заката бледное стекло,Зарылась в снег в ста метрах от бетона.А через час, играя пистолетом,Разбитым пулей только что в бою,Шутя, за рюмкою он рассказал об этом,Как будто знал заранее судьбу.

И он тоже ходил в моей фуражке, как и я сам! Значит, и я такой же, как они!

Глава IV. Конец войны и поиски самого себя

Эйфория победы

После первой мировой войны понятие «потерянное поколение» вошло в литературу. Это о людях, которые после окончания войны – той, первой – так и не нашли себя, чья жизнь в мирное время покатилась под откос. И я знал сильных мужественных людей, заслуживших на фронте доброе имя и много боевых наград, которые не сумели приспособиться к мирной послевоенной жизни. Она требовала иных качеств в трудной и унылой повседневности, часто лишенной каких-либо обнадеживающих перспектив.

Одним из таких был майор Карелин – Димка Карелин, первоклассный штурман, чудный товарищ, тонкий и наблюдательный человек. Я встретил его года через полтора-два после ухода из полка. Из смелого, сильного, здорового, хотя и прихрамывающего – пуля ему повредила связку на ноге, – он превратился в развалину с дрожащими от пьянства руками. Его уволили из армии, он не нашел себе работы по душе и жил на крошечную пенсию, а лучше сказать, на милость собственной жены.

Но «потерявших себя» у нас в стране были все же единицы, мы не знали того масштаба, какой это приняло, например, в послевоенной Германии. Окончание войны и первые послевоенные годы были нестерпимо тяжелыми. Жили бедно. Но не это было самым трудным. У каждого из нас во время войны было дело. Теперь все сломалось. Надо было думать, как жить дальше. Искать и привыкать к новому делу. И, конечно, не все справились с навалившимися трудностями, смогли приспособиться к новой гражданской жизни. И все же того, о чем писал, скажем, Ремарк, в нашей действительности не было.