Широкий угол - Симоне Сомех
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Карми! Карми! Подожди, – я вскочил с кровати и принялся кружить по комнате. – Карми, больше ничего не говори.
– Тише! Ты же всех разбудишь!
– Карми! Я понял, – шепотом прокричал я.
– Что? – испуганно спросил он.
– Тебе нравятся мужчины.
Было три часа ночи, и мои родители спали, не догадываясь, что за разговоры ведутся в соседней комнате. Спал и Биньямин Фишер со своим примитивным мышлением, спала тетя Сьюзи, и спал ее серебристый фургончик, спал Адам Сакс и его богатые родители, спал раввин Хирш рядом со своей женой, спал весь Брайтон, весь Бостон, а может, и все Восточное побережье Америки, все должны были спать, чтобы оставить место тому мгновению, когда Карми произнес «да» – самое смелое «да» в своей жизни, – сунул руку себе в горло, вытащил это «да» наружу и передал мне. В это застывшее посреди ночи мгновение сидящий передо мной Карми стал свободен.
На Рош а-Шана* мама снова пригласила Фишеров, и я изо всех сил вел себя невежливо и показывал, как мне скучно. Миссис Фишер принесла большую миску рататуя, который маме очень понравился.
– В чем секрет? – спросила она.
– Резать овощи на кусочки одинакового размера. Я пользуюсь овощерезкой, – ответила миссис Фишер. По завершении праздника мама бросилась покупать овощерезку. При первом же использовании она сильно порезала большой палец на правой руке, и рататуй получился с кровью. Овощерезка отправилась на верхнюю полку кухонного шкафа, и на этом Рош а-Шана закончился, а для меня пришло время подумать о будущем.
Компьютера у нас дома не было, так что пришлось подавать заявки в университеты со школьного (унизительно) и звонить тете Сьюзи, чтобы она оплатила регистрационные сборы своей картой (унизительно вдвойне). В мотивационное письмо я решил включить неудобные и очень личные моменты моей семейной истории, сделав ставку на откровенность и надеясь разжалобить вступительную комиссию, которой предстояло решить мою судьбу.
Меж тем родители не сдавались и решили, что раз уж им не удалось отправить меня учиться в Цфат, то у раввина Хирша, который пригласил меня к себе домой, все непременно получится. Не успел я переступить порог квартиры, как его жена встретила меня с подносом финикового печенья, которое немедленно оказалось у меня в руках и во рту. Рабби Хирш предложил мне пройти в маленький кабинет – рот у меня все еще был полон фиников, я даже не смог толком здрасьте сказать. Помню, как подумал, что выглядит все это так себе; но раввин и глазом не моргнул, предложил мне сесть и дождался, пока я дожую.
– Я знаю, зачем вы меня сюда позвали, – заговорил я первым. – Хотите уговорить поехать в Израиль.
– Не буду я тебя уговаривать, Эзра. Хочу поговорить с тобой как мужчина с мужчиной. Твои родители рассказали, что предложили тебе поехать в Цфат, и тебе, на мой взгляд, следует это предложение обдумать. И дело здесь не только в том, что родители сделали для тебя очень много и твое согласие было бы для них лучшим подарком, но еще и в том, что учеба в Цфате откроет перед тобой большие возможности. Сам подумай. Ты – один из лучших молодых умов нашей общины. Стоит ли растрачивать этот дар понапрасну?
– Я не собираюсь ничего тратить понапрасну, рабби. Университеты тоже подходят для учебы.
– Ох, Эзра. Ты станешь взрослым и будешь делать что захочешь, но почему бы сейчас не воспользоваться тем, что тебе всего семнадцать лет и у тебя есть возможность изучать Тору в Израиле?
– Наверное, потому что это мечта моих родителей, а не моя, – ответил я.
– Понимаю, Эзра, – сказал раввин Хирш, и я обратил внимание, что у него есть привычка без конца повторять имя собеседника. – Я лишь прошу тебя обдумать мои слова. Ты действительно особенный мальчик, храни тебя Бог, и все мы хотим для тебя только лучшего.
«Лучшее», каким его видели эти «все», для меня таковым совсем не было. В ушах у меня застряли слова о том, как важно слушаться родителей, в зубах – крошки печенья. В конце беседы раввин Хирш спросил, как дела у Карми.
– Нормально, – сказал я, не понимая, интересуется он из вежливости или же имеет в виду что‐то конкретное.
Когда я уже выходил из кабинета, он добавил:
– Не нравится мне вся эта ситуация, – и я оставил его сидеть в кабинете, гладить свою длинную бороду да обдумывать «ситуацию» с Карми. Ситуацию, которая всего через несколько недель привела к взрыву, потрясшему всех.
Мы с Карми долго об этом говорили. Хоть мне и трудно было понять, что он гей («То есть женщины тебе совсем не нравятся? Вообще ни капельки?» – спросил я его как‐то вечером в пятидесятый раз, и он ответил мне утомленным: «Нет, я же уже говорил»), я решил, что просто быть рядом важнее, чем понимать происходящее. Его регулярные ночные приступы начали случаться и днем. Он нередко отказывался от еды, заставляя маму волноваться, а иногда говорил, что не пойдет в школу. Родители не знали, что с ним делать, учитывая, что, когда Карми появился у нас, – а с тех пор еще и года не прошло – он казался идеальным ребенком, и они были уверены, что им никогда, никогда не придется повышать на него голос. В голове у него творился сущий ад, а я мог видеть лишь отголоски тех бурь, что сотрясали его сознание. Он постоянно думал, что с ним будет дальше, хотел забыть о своей гомосексуальности, скрыть ее ото всех и зажить нормальной жизнью, но потом у него опять начинались панические атаки, и он понимал, что ни о какой нормальной жизни нечего и мечтать.
Позвонили из школы, сообщили, что Карми слишком много пропускает и похудел. Попросили моих родителей как можно скорее принять меры против этой неожиданной перемены в Карми Таубе, который еще совсем недавно был первым учеником в классе, которого все обожали.
Родители посоветовались с раввином, тот заставил их переговорить с мистером Таубом, который обвинил их во всем и пригрозил лишить их опеки и вернуть сына домой. Услышав отцовские угрозы, Карми так перепугался, что почти перестал спускаться к ужину, и щеки у него совсем запали. Но гораздо ужаснее его истощенного вида был взгляд, в котором совсем не осталось жизни.
Когда Карми открыл мне свою тайну, я решил, что теперь‐то ему станет полегче, но ошибся. Он достиг вершины, исчерпал всю энергию и сорвался вниз – и казалось, этого свободного падения не остановить.
– Ты сам себе могилу роешь, – сказал я ему как‐то вечером, так и не сумев уговорить спуститься к ужину. – Чем дольше ты себя
