Голые короли - Анатолий Гончаров

Из неограниченного контингента, проходившего в служебном алькове Лили Юрьевны ускоренный «курс молодого бойца», пожалуй, один только Яков Агранов самоуверенно полагал, что здесь распоряжается он, и вопросы задает тоже он, так как являлся по должности бессменной правой рукой вначале Урицкого, потом Дзержинского, потом Ягоды, а потом и Ежова. Так он привык считать, когда готовил под расстрельный приговор еще то, далекое дело Таганцева, куда втянули несчастного Николая Гумилева, так он считал, когда срочно придумывал подходящий диагноз смертельной болезни для Александра Блока, и потом, много лет спустя, когда тщательно планировал многоходовую, но неудавшуюся ликвидацию Шолохова и гораздо более успешные - по Есенину, Горькому, Мандельштаму...

Он был убежден, что незаменим и неповторим в своем виртуозном деле неявного, почти дружелюбного устранения творческой интеллигенции нелояльной формации, но и не отказывал себе в щекочущем удовольствии допросить на Лубянке заместителя командующего Ленинградским военным округом Виталия Примакова, ставшего незадолго перед этим очередным счастливым мужем Лилички Брик.

Янечка Агранов был художником интриг и гением провокаций -очень милый, интересный человек с шикарными связями. Бабель и Пильняк в свое время ценили его дружбу. Маяковский тоже не стал возражать, когда их любовный треугольник с Осей и Кисой Бриками вдруг обернулся квадратом - с Янечкой.

Лиличка обожала Янечку. Отдыхая с нею на широкой тахте, купленной, как и все в этой квартире, на деньги покойного Володички, Яков Саулович смешил Лилю забавными эпизодами допроса Примакова, особенно про то, какой стала физиономия у военачальника, когда товарищ Агранов официально, но вместе с тем доверительно, как бы по-родственному сообщил тому, что агентурную разработку его персоны благополучно осуществила несравненная Лиля Юрьевна...

Трудно судить, какой была физиономия самого Янечки Агранова в один из январских дней 1939 года, когда он седел в одиночной камере внутренней тюрьмы на Лубянке - возможно, в той самой, где два года назад терзался муками измены и любви красный комкор Примаков, и каковы были ужасы ожидания последнего рассвета, вероятно, еще более кошмарные, утяжеленные отчаянием собственного бессилия перед непревзойденным цинизмом и лицедейством подлейшей Лилички, сдавшей его со всеми троцкистскими потрохами.

Знала ли Майя Михайловна о непостижимо-злокозненном вареве московского бомонда под тонким парижским соусом, которым оттеняла пикантность острых блюд Эльза Триоле-Арагон, эмигрантское отражение, младшая сестра и верная наперсница Лили Юрьевны? Догадывалась ли, что это окуляры одного бинокля-рентгена, умеющего заглянуть в душу каждого - впрочем, далеко не каждого, а расчетливо выбирающего эти души, как хороший повар выбирает мясо?..

Похоже, что нет, не знала и не догадывалась. С нескрываемой гордостью избранной, запечатлела Плисецкая в своих мемуарах нежную признательность урожденным сестрам Каган за их многолетнее внимание к ней, за трогательные сувениры и подарки от «музы и возлюбленной Маяковского».

Понятно, что в 431-ю квартиру дома на Кутузовском, как и в парижскую «двухэтажную» главного редактора коммунистической газеты «Леттр Франсез» Луи Арагона сходились концы и начала всемогущих связей в представлении народной артистки СССР, понятно также, что валюта, что устрицы, что «Вдова Клико», что французские духи и пластинки, а однажды даже и бриллиантовые сережки... Непонятно только одно: как можно было не увидеть, не заметить, не почувствовать, что из бесконечной исторической галереи персонажей затянувшейся салонной жизни Лили Юрьевны в живых не осталось никого?.. Ни единого человека. Хотя все они были намного моложе.

Сколько успела одышливая, старательная судьба, столько и провела звезд московского бомонда через «захватывающе интересный» салон - сначала в Гендриковом переулке, потом на Арбате, а затем уже и на престижном Кутузовском проспекте, где милейшая, не утратившая с годами своего обаяния Лиля Юрьевна бестрепетной рукой метила их печатью небытия.

Даже непуганый инфант Вознесенский и тот что-то почуял и отшатнулся, открестился, рискнув вставить в «Портрет Плисецкой» настороженную строку: «В этот дом приходить опасно». Неужели и после этого ни разу не забрезжило сомнение, что так не бывает, что не могла Лиличка Брик столь демонстративно и пышно процветать с двадцатых по семидесятые годы советской эпохи, будучи непричастной к арестам, исчезновениям «без права переписки», ссылкам, самоубийствам?..

А ведь так, действительно, не бывает. Не только, у нас. Вообще не бывает. Бывает другое. Смерть всегда возвращается туда, откуда уводит своих жертв: «И невозможно встретиться, условиться и уклониться не дано...» В середине семидесятых все еще энергичная и деятельная Лиля Юрьевна окончательно поняла, что в ее услугах более не нуждаются, но не могла поверить, что на сей раз приговор без суда и следствия вынесен ей самой.

Мучительно и долго впускала она в себя осознание того факта, что мир и впрямь состоит не из лепестков роз и трепетаний «быстроживущих стрекоз», а в основном из тяжелых, тупых предметов, коим неведомы боль и сострадание. Арагону в Париж сообщили: покончила с собой. Он тяжело и надолго задумался, вспоминая кончину Эльзы.

Беспечная диаспора, проводив в последний путь не столь уж «безвременно ушедшую», вернулась к своим «апломб-сюитам», к извечному стихоплетству, к страстям по Таганке, к транссексуальным схваткам Большого. Салонов в Москве более не существовало, зато во множестве плодились плебейские тусовки -подступала эра демократии, не знающей поминальных капризов прежнего бомонда по поводу того, что кого-то из ушедших не включили в энциклопедию. Лилю Юрьевну Брик не включили, хотя заслуги ее очевидны: в ГПУ и НКВД она отправила 125 агентурных сообщений.

И все же надо признать, что в парадоксальном случае с «невыездной» Плисецкой Лиля Юрьевна скорее спасла балерину, чем погубила ее лучшие годы. Спасла от скорого и бесславного конца балетной карьеры, от безвестности и прозябания где-нибудь на Брайтон-Бич. Будь иначе, мир так и не узнал бы, что можно пятьдесят лет состоять примой-балериной, а на пороге семидесятилетия танцевать «Умирающего лебедя».

Уланова сошла со сцены в пятьдесят. Анна Павлова в пятьдесят умерла. Наверное, только русский балет способен вынести одинокое испанское чудо с французским орденом, литовским гражданством и еврейской родословной.

Впрочем, русский балет издавна выносит все: мелкую политику, тщеславную дипломатию, клановые интересы, старческую похоть, треугольники и квадраты мужских страстей, усложненную геометрию женских, ну и, конечно, вражду, интриги, алчность, ненависть, вероломство - словом, все то, что столичный Ершалаим олицетворяет в Большом театре.

Остальное принадлежит народу - немного культуры, немного искусства плюс прыжковая техника, мигрирующий вокал, пожарная безопасность и несладкий хлеб, которым учитель танцев кормит неотвязных лебедей: «Все твои, Микельанджело, сироты, облаченные в пачки и стыд, и постель, на которой несдвинутый - Моисей водопадом лежит...»

Брик Лиля Юрьевна /1891-1978/, близкая подруга Маяковского, дочь Юрия Кагана, крупного адвоката, и Елены Юльевны Берман. В возрасте 13 лет встретила Осипа Брика и позднее вышла за него замуж. Летом 1915-го познакомилась с Маяковским и вскоре стала его любовницей. В 1926-1930 годах на квартире Маяковского в Гендриковом переулке у них сложился любовный треугольник. Все трое не отказывали себе в связях на стороне, однако, судя по письмам Маяковского, именно Лиля Брик стала его самой большой любовью. Осенью 1928 года, после встречи Маяковского с Татьяной Яковлевой в Париже, отношения с Лилей Брик прервались. Не исключено, что прервались по причине совсем иного характера: Маяковскому стало известно, что Лиля и ее муж Осип Ерик с 1920 года являются секретными агентами ОГЛУ. Л.Ю. Брик опубликовала за границей свыше ста писем и телеграмм, полученных от Маяковского. Примерно столько же писем глубоко интимного характера продала в разные годы частным коллекционерам. В возрасте 87 лет покончила жизнь самоубийством.

5-7 июля 2012 года.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На Руси поэтов не казнили. Грех великий считалось. Над поэтами издревле простиралась защитительная память векового народного поверья, почитавшего всякое юродство святостью. Блажной сельский дурачок оберегался обществом наравне со святым старцем, уединявшимся от горестей и радостей бытия в глухом лесном скиту.

К божьим людям стихотворцев не причисляли - относили к юродивым, которые тоже разумелись не от мира сего, и потому своим природным даром хитро и затейно сказывать обо всем, что придет в голову, они пользовались бестрепетно и свободно.