Тени на стене - Михаил Пархомов

— Но будем надеяться, что до пароля не дойдет… От души желаю вам этого, — сказал Мещеряк н повернулся к конструктору. — Николай Сергеевич, теперь ваш черед… Что вы хотите им сказать напоследок?

Не только по лицу, но даже по рукам конструктора, теребившим край клеенки, было видно, что он тщетно старается совладать со своим волнением. Он все еще горбился под тяжестью той ответственности, которую взвалил на себя. Он верил в свою торпеду. Он вложил в нее свое сердце. Но все ли он учел в процессе ее испытаний?.. Только жизнь могла ответить на этот вопрос. Эх, если бы он мог испытать своего «дельфина» в боевой обстановке! Сам, не подвергая других опасности… Какое это было бы счастье!.. Но это предстояло сделать другим. И он знал, что, ест с ними что–нибудь случится, если окажется, что это произошло по его вине, он уже никогда не простит себе этого.

Он медленно–медленно посмотрел на Трояна, на Нечаева, на Сеню–Сенечку и веснушчатого Игорька, словно стараясь запечатлеть их в своем сердце навсегда, и выдавил из себя:

— Нет, мне нечего добавить… Впрочем, я прошу вас, друзья мои, не забывать, что надо регулировать редукционный клапан.

И умолк, понурив голову, втянув ее в узкие плечи.

— Тогда все. — Мещеряк поднялся, отодвинул стул. — Инструктаж окончен.

Их ждала машина. Устроились на тюках со снаряжением. Капитан–лейтенант что–то сказал часовому, и тот открыл ворота.

Резкий лунный свет выбелил дорогу, на которую от деревьев и заборов ложились четкие тени. Машину перекашивало и бросало из стороны в сторону. Слышно было, как пусто гудят телеграфные столбы. Хотелось курить, но папирос не было — Мещеряк отобрал их вместе со спичками фабрики «Кастрычник», вместе со значками ГТО и «Ворошиловский стрелок», фотографиями и документами.

Ехали быстро. Но их то и дело останавливали патрули. И тогда острые лучики карманных фонариков напряженно ощупывали их лица, слепили глаза. Потом фонарики гасли, люди с винтовками отступали в темноту, и машина снова набирала скорость.

Вскоре тенистые усадьбы Большого Фонтана остались позади, и машину плотно обступили дома. Улицы были темными, глубокими.

Город отдыхал от жары, от вражеской авиации и артобстрелов.

Затем машина нырнула под виадук. К порту вел крутой спуск, мощенный булыжником. Часовой поднял шлагбаум, и машина легко покатила по асфальту портового причала.

В порту теснилось множество судов. Были тут и боевые корабли, и транспорты. А когда машина въехала на Карантинный мол, Нечаев, вглядевшись, увидел подводную лодку, которая была темнее воды и неба.

Затем он разглядел на палубе лодки два длинных металлических цилиндра и понял, что в них находятся торпеды, которые, очевидно, привезли заранее.

На моле не было ни души.

Капитан–лейтенант Мещеряк, ехавший в кабине, выбрался на подножку и, держась рукой за борт, велел снять с машины тюки со снаряжением. «Осторожно», — сказал он, хотя в этом предупреждении не было никакой надобности, и замолчал, подумав о том, что в такие минуты люди часто произносят ненужные слова.

Тюки уложили рядом. Нечаев выпрямился и посмотрел на Мещеряка.

Было непонятно, чего он мешкает. Мещеряк то и дело посматривал на часы. Видимо, он кого–то ждал.

И действительно, вскоре на мол въехала камуфлированная «эмочка», и капитан–лейтенант одернул китель, расправил плечи.

Из «эмочки», которая остановилась рядом с полуторкой, вышел высокий человек в черном реглане. Мещеряк подбежал к нему и застыл, поднеся руку к козырьку.

— Твои люди? — спросил человек в реглане хриплый голосом. — А где конструктор?..

— Остался на базе.

— Мог бы и приехать… Это ты распорядился так?

— Я, товарищ генерал, — сознался Мещеряк.

— Ну ладно… — Человек в реглане направился к Нечаеву и его друзьям. — Здравствуйте, товарищи…

Они ответили на приветствие тихо, но отчетливо, как полагалось по уставу. И замерли, вытянув руки но швам.

— Надеюсь на вас, товарищи… — снова сказал человек в реглане. — Вся Одесса на вас надеется. Есть ли у вас какие–нибудь просьбы? Не стесняйтесь…

— Люди проинструктированы, товарищ генерал. — Мещеряк выступил вперед.

— Не сомневался в этом. — Он слегка поморщился. — Знаю, что они проинструктированы. Но мы с тобой, Мещеряк, остаемся, тогда как они… Вот я и спрашиваю: есть ли у вас ко мне какие–нибудь просьбы? Обещаю, что сделаю все, что только в моих силах.

— Есть… — Троян вскинул подбородок. — Закурить не найдется, товарищ генерал? У нас табачок отобрали.

— Найдется… — Генерал вытащил из кармана коробку «Герцеговины Флор» и протянул ее Трояну.

— Спасибо, — сказал Троян, бережно разминая пальцами толстую папиросу.

— Бери, бери… Потом спасибо скажешь, — генерал держал коробку раскрытой. — И вы берите. Все. Пригодятся…

— Так не полагается, товарищ генерал, — ответил Троян, когда коробка почти опустела. — Две штуки мы вам оставим.

— Бери, а я у кого–нибудь разживусь. Впрочем, одну я тоже возьму. Покурим, морячки? — Он вытащил зажигалку и, пестуя в ладонях хрупкий язычок красного пламени, поднес его к папиросе.

— Знатный табачок. Генеральский!.. — Закурив, Игорек сладко зажмурился и уважительно повторил: — Знатный табачок…

Курили молча, дорожа каждой затяжкой. Наконец генерал тщательно затоптал окурок и сказал:

— Ну, ни пуха…

— К черту, товарищ генерал, — ответил Троян. — Хотя это, быть может, и не по уставу…

Генерал рассмеялся.

Взвалив на спину тяжелый тюк, Нечаев последним поднялся на мостик подводной лодки. Не выдержав, он оглянулся. Мещеряк стоял с поднятой рукой. Казалось, он хочет Нечаеву что–то сказать. Тогда и Нечаев поднял руку. Прощай, Одесса!..

Маленький портовой буксир, отчаянно задыхаясь от собственного черного дыма, открыл перед лодкой боновую сеть, преграждавшую выход из бухты.

За время войны эта лодка уже в шестой раз должна была пересечь Черное море.

На корпусе лодки при свете дня можно было видеть несколько вмятин. Верхние стекла рулевого телеграфа потрескались от осколков. То были следы вражеской стали, боевые отметины… И вот сейчас лодка снова выходила из бухты, чтобы, взяв курс на юго–запад, направиться к далеким вражеским берегам.

Небо и море были в слабом звездном мерцании. Чуть слышно, в такт двигателям, дрожали переборки, и казалось, будто дрожит от напряжения сама тишина.

Ровно в полночь экипаж лодки поужинал. Люди ели порознь, каждый в своем отсеке, на боевом посту. Отсеки были разделены непроницаемыми переборками. Люки закрывались герметически. У подводников есть нерушимый закон: в ту секунду, когда глубинная бомба разорвется возле лодки, разодрав обшивку в одном из отсеков, и в отверстие с грохотом хлынет вода, никто не бросится к люку, чтобы, спасая собственную жизнь, попытаться выскочить в соседний отсек. С водой не шутят!.. Спасая себя, ты можешь погубить всех.

Но глухие переборки не разъединяли людей. Ответственность за себя и за товарищей делала каждого сосредоточенным, мудро–спокойным.

Такими бывают обычно в минуту опасности сильные люди.

Если бы вдруг случилась пробоина и хлынула вода, вахтенные отсека тотчас же наглухо задраили бы люк, чтобы отстаивать свою жизнь внутри этого отсека, отрезанного от всего мира. Так надо. Они пустили бы сжатый воздух, чтобы постараться задержать воду. Они попытались бы заделать пробоину. И только в том случае, если бы это им не удалось, они бы молча погибли, как подобает морякам, чтобы ценою своих жизней спасти лодку и товарищей.

Так надо!.. Таков закон подводников, нерушимый закон морского братства.

В два часа пятнадцать минут привычные к темноте, по–ястребиному острые глаза сигнальщика заметили на черном, едва приметном горизонте очертания какого–то корабля.

В небе торопливо вспыхнули две опознавательные ракеты. Вздох облегчения: свои!.. Оказалось, что это свой эсминец возвращался на базу после боевого налета на позиции румынских войск, осаждавших Одессу.

А потом ночь сменилась днем. Пересекая море, лодка шла под перископом. Она всплывала только по ночам. Да и то лишь на несколько часов.

В перископ видна была бесконечная вода. Волны перекатывались через перископ, закрывая горизонт непроницаемой зеленью. Но тут же в поле зрения снова возникали белые барашки. Море было пустынно той зловещей пустынностью, которая постоянно напоминает об опасности.

Внизу, в крохотной штурманской каюте–клетушке над широкой навигационной картой, свисавшей со столика, склонился штурман. Он не разгибал спины, не выпускал из рук циркуля. Лодка должна была выйти к берегу точно в назначенном месте и точно в срок, чтобы командир, в который раз уже подняв перископ, приказал записать в вахтенный журнал короткую фразу: «Прямо по курсу берег».