Поединок. Выпуск 15 - Анатолий Алексеевич Азольский

дома и родителей мальчишки объединялись в банды, нападали на прохожих, срывали одежду, искали оружие, деньги, пищу. Рядом с вокзалом одна из таких банд захватила и придушила двух солдат. К развалинам церкви, где пряталась банда, немцы подтащили огнеметы, но так и не выкурили мальчишек.

Петр Ильич отмыл пятилетку, голову вымазал какой-то кашицей, откормил его. Сажал мальчика рядом с собою, называл Мишей, говорил с ним по-польски и по-русски, заглядывал в глаза, нащупывал ответы. Однажды из кухни, где мальчик спал на тюфячке, раздались омерзительные звуки — будто кряхтел человек, которого душат. Бросились на кухню — а это впервые засмеялся мальчик.

Отряд ни в какую не соглашался брать его к себе, а мальчика нельзя уже было держать у Петра Ильича. С толкучки Игнат принес много чего детского, мальчика обули и одели, в суму его побирушечную вложили консервы, сахар, масло — и Игнат повел его к двери. Он мыкнул на прощание, светло улыбнулся и пошел. Его передали отряду через верных Игнату людей.

Увели мальчика — и Петру Ильичу стало совсем худо. Он, такой чистоплотный, словно бы и сам запаршивел, ходил в неглаженом кителе, фуражка его пообмялась, стала фронтовой. Не исключено, впрочем, что фронтовой облик создавался им намеренно. И пахло от него противно и сладко — тем самым искусственным медом, что входил в окопный рацион. Влез в компанию недолеченных офицеров, по вечерам убегавших из госпиталя, резался с ними в скат, солдатскую игру, быстрыми проигрышами напоминавшую фронтовикам артиллерийские налеты,

Апрель шел к концу. В варшавском гетто вспыхнуло восстание, и еврейский вопрос докатился до нас. Отряд снесся с Москвой и согласился отдать нам радистку с рацией, и тут-то выяснилось, что радистка — еврейка! А вторая, русская, погибла при минометном обстреле леса.

Женская тема вошла в планы исцеления Петра Ильича. Кто первым ввел ее — не так уж важно.

— Ему нужна баба. — Это было произнесено.

Да, нужна женщина, вечный придаток мужчины. Существо в норе, лежащее рядом с самцом и дышащее вместе с ним одним и тем же духом ночного убежища. На себе позволяющее вымещать ярость и гнев, на охоте не израсходованные. Добычей, подставляющей себя, если добытчик пищи промахнулся. Восхищающаяся сноровкой и силой мужчины. Просто женщина, наконец. Та самая, в контакте с которой постигается высшее из дарованных нам наслаждений, и он, этот пик наслаждений, каждый раз возрождает мужчину, дает ему уверенность в себе: не просто женщина лежит под ним этой ночью, а тот, кто будет наутро повержен.

Но не всякая женщина. Не потаскушка, которая рас: скажет подружке о щедрости партнера и похвалится вытащенными из чулка деньгами. Родная советская душа требовалась, привыкшая помалкивать, способная понять мужика, который заглушил в себе зов плоти. Да и были ли вообще женщины в жизни Петра Ильича? Могли ли они существовать для марш-агента? Постоянное сдерживание выработало у него стойкое неприятие женщин. А тянуло, конечно, к ним, тянуло. (В Варшаве добирались мы с ним до гостиницы в трамвае, в первом — для немцев — вагоне, стояли на задней площадке, Петр Ильич уставился на девицу в «польском» вагоне — и такая тоска была в глазах…) Проституток в Германии не было, всех отправили на перековку в концлагерь, а легкий флирт шел только на служебные цели.

Так кто же?

Как-то так получилось, что никого, кроме Анны Шумак, у нас не было. Официантка Тереза, на которую частенько поглядывал Петр Ильич, не годилась: плаксива, брат служил в полиции. Можно, конечно, призвать Гарбунца, он и этим товаром приторговывал, но уж очень наглеть стал экспедитор.

Оставалась она — Анна Шумак. Соединить ее с Петром Ильичом вызвался Игнат.

— Два дня ему хватит. Пусть расслабится. А потом я ее уберу. Или сама уберется. Я о ней кое-что разведал. Штучка, скажу я.

22

Утром Анна не пришла на службу. Пришлось через Химмеля оформлять ей отпуск по болезни. Не пришел на ужин и Петр Ильич.

Сутки протекли. И еще сутки. Не появлялся ни он в «Хофе», ни она в конторе. Истекал срок, отведенный природою на такие времяпровождения. А Москва спрашивала: где 18-я танковая дивизия 3-й танковой армии, где то-то и то-то… Немцы что-то затевали под Курском, отнюдь не собираясь оголять другие участки фронта, новая же танковая техника шла по магистралям юга. В «Хофе» поговаривали о возможной переброске африканских дивизий.

На третьи сутки Игнат погнал меня к Петру Ильичу. У каждого из нас были дубликаты ключей от всех квартир. Открыв дверь, я прислушался. В спальне журчал разговор, вся квартира пропахла женщиной, аммиачно-одеколонными испарениями ее кожи. Подошел ближе — и услышал смех Петра Ильича, странный смех, радостный, захлебывающийся, высокий: так мог заходиться в смехе мальчишка, вышедший победителем в какой-то детской игре. И женщина смеялась — по-девчоночьи, будто по пуп стояла в воде и брызгала ею на таких же голышей, ладошками черпая воду.

Постучал. «Да…» — отозвался Петр Ильич, словно был в номере гостиницы и ждал кельнера с подносом. Вошел. Он полулежал, сдвинув за спину все подушки. На стуле рядом с кроватью — бутылка вина, бокалы. Вдоль стены — пустые бутылки, все пепельницы набиты окурками. В изножье кровати сидела Анна, как-то странно одетая. «Принеси-ка нам чего-нибудь вкусненького!»— приказала она и щелкнувшей зажигалкой прочертила в воздухе восьмерку, что означало: да поскорей же ты, неси вкусненькое и уматывай к черту! Тяга к деликатесам появилась и у Петра Ильича. «У тебя где-то припрятан иоганнесбергер 1907 года, — капризно напомнил он. — Ты уж образуй пару бутылочек!..» И потянулся к кителю, за деньгами, в расчете на то, что вознагражденная чаевыми прислуга язык распускать не станет. В спальне — сизые сумерки, окна зашторены, сигаретный смрад, винный дух. Странно одетая Анна поднялась, пошла вон, донесся голос ее: «Эй, пан управляющий, веник возьми, подмети-ка… Нож у тебя есть?.. Иди сюда, не могу банку открыть…» Пошел помогать — и понял, в чем странность одежды той, кого мы называли Анной. Одежды не было! Абсолютно голая женщина расхаживала по комнатам и по-патрициански командовала мною, как вывезенным из Парфии рабом.

— Кончайте этот бордель! — вот что мог я сказать этой парочке.

23

Восемь долгих дней и ночей не отлипали они друг от друга. На фронте, к счастью, наступило затишье, немцы вели окопные работы и ремонтировали технику. Но тридцать три пехотные дивизии и шесть танковых — за каждой надо было следить. К тому же из-под Севска ушла в неизвестном направлении танковая дивизия, и приказ гласил: