Златая цепь времен - Валентин Иванов

В своей статье пять авторов часто говорят об ансамблях, так как для архитектора достигнуть ансамбля столь же важно, как бухгалтеру свести баланс. Но бухгалтера мы проверим и не зная бухгалтерии — достаточно арифметики. В архитектуре нет арифметики, есть эстетика, которая не поддается и высшей математике, но выражает дух народа.

Ю. Бычков и О. В. Волков в статье «Москва, я думал о тебе» опираются на историческую, как явление, народную эстетику. Возражающие им пять архитекторов не опираются, как мы убедились, ни на что. Однако же факт существования русской народной эстетики давно подтвержден и бесспорен. Вне зависимости от классовой и политической вражды, разности в традициях и вкусах и от всего остального, разделяющего народы, все выражения русской культуры, от наших древнейших памятников и до нынешней литературы, имеют и будут иметь повсеместное признание.

Темный техасский миллионер на аукционе перебивает с тройной надбавкой у себя подобного русскую картину на кипарисовой доске: для него, как и для меня, это не икона… Велика сила искусства. Возможно, техасец, хвалясь перед знакомыми неповторимостью антикварной вещи, испытывает не только тщеславие, но и нечто более высокое. Вспомните миф об Орфее, к ногам которого ласкались дикие звери.

Если, как было сказано выше, Ю. Бычков и О. В. Волков имеют опору, то архитектурное решение проспекта имени Калинина не опирается на какую-либо эстетику. Этого не могут не видеть авторы статьи «Не зная броду», отсюда их поспешная раздражительность вместо аргументов.

Ведь на самом деле, вовсе не нужно быть большим знатоком архитектуры, чтобы заметить, что дома на проспекте можно переставить, заменить один другим, повернуть, убавить или прибавить по нескольку этажей. Дело в том, что эти дома вовсе не высокие, они многоэтажные, а это два разных понятия. Дома эти попросту составлены из низких секций, сложенных вверх по столько рядов, сколько было сочтено нужным для целей их службы и допустимо пропускной способностью улицы и прочими расчетными данными.

Еще раз повторяю, что единственное содержание проспекта — утилитаризм, и утилитаризм приниженный. Поэтому ни одно здание не обладает собственным ансамблем, то есть единством, эстетическим лицом. Получилась обнаженно-плоскостная графика, без человека, без современной эпохи, чуждая народу, нации.

Что ж поделаешь! Если история нетороплива, то наши дни и годы куда как поспешны. И ветхие дома нужно сносить, и улицы расширять необходимо. Не завтра, а сейчас, тут же! По-человечески слишком понятно, что не могут они, архитекторы, не самоутверждаться, заверяя, что лучше, чем они, сделать нельзя. По-человечески же понятна искренность их самоубежденности.

Когда начинали мы все новое, те, кому пришлось налаживать госторговлю, на упреки за промахи в новом деле отвечали: «Ну, и становитесь на наше место!» И даже охотно свои места уступали. Впрочем, такое случалось во многих местах, не в одной госторговле.

Сегодня наши архитекторы в себе уверены. Пора научиться.

Вероятно, по мере способностей отдельных архитекторов, Москве суждено обезличиваться и дальше. Уже видно, как их трудами Москва, вместо того чтобы развивать себя великим историческим городом современности, разрывает и уничтожает свою народную историю. Ей грозит превратиться в город вчерашнего дня. Именно вчерашнего, так как потребительство растет как гриб, и бетоном его никак не догонишь.

В искусстве случайные плоды случайных увлечений, выкрики приходящих мод, результаты неудачных поисков уходят в небытие сами вместе с ремесленными подделками, а доля поглощенного ими национального дохода ничтожна.

В архитектуре воображение авторов материализуется горами бетона и стали, вцепляясь в землю миллиардами рублей. И здания остаются неизбежным, пусть нежеланным наследством.

*

…Чтобы выразить себя, иначе говоря, чтобы создать произведение художественное, надобно во-первых, во-вторых, в-третьих быть до конца самим собой. При всей множественности пишущих (или начинающих писать), их, мучеников пера, в сущности немного. Не верю, что автор М. Ю.[9] — стертая монета, без года, без собственных знаков. Чтобы предпринять труд необычный, не повседневный, никем не заданный в порядке службы, чтобы найти время, много времени, и, наконец, чтобы не разочароваться и повторить попытку, нужны воля и внутренний жар. Надо увлечься. Характер увлечений определяется призванием.

Начинающему писателю необходимо пробиться не через засеки редакционных безразличии, а проклюнуть самоличную скорлупу.

Писать так просто, как бы между прочим, становится все труднее. Уж слишком густо заселился мир. Трудно подобрать заглавие, так много было заглавий. Трудно найти нетронутую тему. И очень, очень трудно прорубить незримо давящий всех нас и каждодневно разрастающийся лес штампов. Уже нельзя пользоваться ни одним словосочетанием, примером, синонимом, ассоциациями классиков: хуже, чем плагиат, они навязли в зубах читателей, и те бросают за окно книги-фальсификации.

Ибсеновский Фальк утверждает право поэта воспевать любовь, хотя «любовь стара, как чай. А чай китаец пил, когда был жив еще Мафусаил…». Да, но извольте спеть свою песню о любви! Иначе получится трагичное «вне игры» иных наших поэтов — их не читают. А если и читают, то упрекают: не Пушкин, не Лермонтов… Однако Александр Блок не слышал таких упреков, хотя и был Блок действительно не Пушкин. Он был самим собой! Вот где секрет творчества и жизни в творчестве!

Всех нас, коль мы сами, а не тряпично-костюмерная личина, и встретят, и полюбят, и будут любить, не попрекая отсутствием сходства с Аполлонами, Афродитами или с более близкими божками.

…На каждой странице повести М. Ю., в каждой фразе штамп, штамп, штамп. Ничего своего, все вялое, сохлое. Не разнотравье — сено.

На Востоке есть поговорка, что, дабы хорошо что-либо знать, нужно сперва выучить, а потом забыть. Это хорошо в применении и к литераторам. Прекрасное, точное выражение. Знание, сросшееся с личностью; разум, тренированный, как пальцы виртуоза-пианиста; повествовать, как птица поет; жить в искусстве, а не возиться в пыли наук, как бездарный гетевский Вагнер.

Но ведь это идеал, возразят мне. Это недостижимо ни для кого! Конечно. Но ведь меня или Н. Н. и не собираются мерить подобным эталоном. Нам, рядовым, нужна крупица, нужна одна блестка, но добытая из копи глубокой, настоящей копи.

Читатель так же стремится к настоящему слову, как дикая коза к горькому выпоту на черной грязи солонца.

Наше право учиться у мастеров всех времен и племен. Учиться делать, не подражать. Настоящее обучение в том-то и заключается, чтобы не подражать. Эстафета культуры. С той разницей от спортивной, что передаваемый предмет (по старой терминологии — огонь) должен чудесно-творчески преображаться в очередной руке. Высшая оценка искусства — неподражаемо.

Подражать необходимо безусловной грамотности. В данном месте я разумею не школьную грамотность, а уменье говорить именно тем складом мыслей-слов, какие, во-первых, нужны для возбуждения чувств читателя и, во-вторых, отвечают свободно проявляемой личности автора. Что тут первое, что второе — неважно.

Неужели все дело в личности автора? Конечно. Как и везде, в литературе один больше, другой — меньше. Но коль они сами, то каждый оказывается нужен и живет в творчестве. Блок думал о праве любого писателя взять бремя превыше своих сил. Более того, считал это обязанностью. Верно, если писатель берется сам, он поднимет. Пусть оттащит недалеко и за то услышит спасибо от людей.

Внутренняя писательская работа требует настройки. Настройщиков нет и не будет: нет и не будет рецептов. Мысли эти стары. Лев Николаевич Толстой говорил, что писатель должен хорошо знать, где добро, а где зло.

Каким же советом в меру моих скромных сил могу я помочь М. Ю.? Попробую.

Уж если М. Ю. действительно не может не писать, пусть пишет (это не мои слова). Думаю, в самой литературной работе кроется на какой-то срок ощутимая награда. Авторское горение может принадлежать, кажется, к наиболее ценной части вознаграждения за труд.

Есть две редакции повести М. Ю. Они, по существу, равноценны, движения вперед я не вижу. Думается, хватит этого. Заколдованное место. Пускался по нему с одной и той же позиции гоголевский дед не однажды — не вытанцовывалось. Символична или нет сказка Гоголя, судить не стоит. Но писание третьего варианта заставит М. Ю. вольно-невольно, а повторять одно и то же. Лучше начать наново. Если же опять о старом, то забыв все, что сказано ранее.

Но о чем бы ни писать — травить, бить штампы, гнать их. Как, каким способом? Думаю, писать как можно проще. Для этого влезать по очереди в каждого героя, тогда получится глубокая, волнующая, убедительная простота. Так это сложность? — спросят меня. Пожалуй. Не гонясь за парадоксами, поясню примером, будет легче высказаться.