Божественная комедия (илл. Доре) - Данте Алигьери

Песнь двадцать третья

Круг восьмой — Пятый ров (окончание) — Шестой ров — Лицемеры

Безмолвны, одиноки и без свиты,Мы шли путем, неведомым для нас,Друг другу вслед, как братья минориты.*

Недавний бой припомянув не раз,Я баснь Эзопа вспомнил поневоле,Про мышь и про лягушку старый сказ.*

«Сейчас» и «тотчас» сходствуют не боле,Чем тот и этот случай, если имУделено вниманье в равной доле.

И так как мысль дает исток другим,Одно другим сменилось размышленье,И страх мой стал вдвойне неодолим.

Я думал так: «Им это посрамленьеПришло от нас; столь тяжкий претерпевУщерб и срам, они затеют мщенье.

Когда на злобный нрав накручен гнев,Они на нас жесточе ополчатся,Чем пес на зайца разверзает зев».

Я чуял — волосы на мне дыбятсяОт жути, и, остановясь, затих;Потом сказал: «Они за нами мчатся;

Учитель, спрячь скорее нас двоих;Мне страшно Загребал; они предсталиВо мне так ясно, что я слышу их».

«Будь я стеклом свинцовым,* я б едва ли, —Сказал он, — отразил твой внешний ликБыстрей, чем восприял твои печали.

Твой помысел в мои помысел проник,Ему лицом и поступью подобный,И я их свел к решенью в тот же миг.

И если справа склон горы удобный,Чтоб нам спуститься в следующий ров,То нас они настигнуть не способны».

Он не успел домолвить этих слов,Как я увидел: быстры и крылаты,Они уж близко и спешат на лов.

В единый миг меня схватил вожатый,Как мать, на шум проснувшись вдруг и домУвидя буйным пламенем объятый,

Хватает сына и бежит бегом,Рубашки не накинув, помышляяНе о себе, а лишь о нем одном, —

И тотчас вниз с обрывистого краяСкользнул спиной на каменистый скат,Которым щель окаймлена шестая.

Так быстро воды стоком не спешатВращать у дольной мельницы колеса,Когда струя уже вблизи лопат,

Как мой учитель, с высоты утеса,Как сына, не как друга, на рукахМеня держа, стремился вдоль откоса.

Чуть он коснулся дна, те впопыхахУже достигли выступа стремниныКак раз над нами; но прошел и страх, —

Затем что стражу пятой котловиныИм промысел высокий отдает,Но прочь ступить не властен ни единый.

Внизу скалы повапленный народ*Кружил неспешным шагом, без надежды,В слезах, устало двигаясь вперед.

Все — в мантиях, и затеняет веждыГлубокий куколь, низок и давящ;Так шьют клунийским инокам* одежды.

Снаружи позолочен и слепящ,Внутри так грузен их убор свинцовый,Что был соломой Федериков плащ.*

О вековечно тяжкие покровы!Мы вновь свернули влево, как они,В их плач печальный вслушаться готовы.

Но те, устав под бременем брони,Брели так тихо, что с другим соседомРовнял нас каждый новый сдвиг ступни.

И я вождю: «Найди, быть может ведомДелами или именем иной;Взгляни, шагая, на идущих следом».

Один, признав тосканский говор мой,За нами крикнул: «Придержите ноги,Вы, что спешите так под этой тьмой!

Ты можешь у меня спросить подмоги».Вождь, обернувшись, молвил: «Здесь побудь;Потом с ним в ногу двинься вдоль дороги».

По лицам двух я видел, что их грудьИсполнена стремления живого;Но им мешали груз и тесный путь.

Приблизясь и не говоря ни слова,Они смотрели долго, взгляд скосив;Потом спросили так один другого:

«Он, судя по работе горла, жив;А если оба мертвы, как же этоОни блуждают, столу* совлачив?»

И мне: «Тосканец, здесь, среди советаУнылых лицемеров, на вопрос,Кто ты такой, не презирай ответа».

Я молвил: «Я родился и возросВ великом городе на ясном Арно,И это тело я и прежде нес.

А кто же вы, чью муку столь коварноИзобличает этот слезный град?И чем вы так казнимы лучезарно?»

Один ответил: «Желтый наш нарядНавис на нас таким свинцовым сводом,Что под напором гирь весы скрипят.

Мы гауденты* , из Болоньи родом,Я — Каталано, Лодеринго — он;Мы были призваны твоим народом,

Как одиноких брали испокон,Чтоб мир хранить; как он хранился нами,Вокруг Гардинго видно с тех времен».*

Я начал: «Братья, вашими делами…» —Но смолк; мой глаз внезапно увидалРаспятого в пыли тремя колами.

Он, увидав меня, затрепетал,Сквозь бороду бросая вздох стесненный.Брат Каталан на это мне сказал:

«Тот, на кого ты смотришь, здесь пронзенный,Когда-то речи фарисеям* вел,Что может всех спасти один казненный.*

Он брошен поперек тропы и гол,Как видишь сам, и чувствует все время,Насколько каждый, кто идет, тяжел.

И тесть его* здесь терпит то же бремя,И весь собор,* оставивший в уделЕврейскому народу злое семя».

И видел я, как чудно погляделВергилий на того, кто так ничтожно,В изгнанье вечном, распятый, коснел.

Потом он молвил брату: «Если можно,То не укажете ли нам путиОтсюда вправо, чтобы бестревожно

Из здешних мест мы с ним могли уйтиИ черных ангелов не понуждаяНас из ложбины этой унести».

И брат: «Тут есть вблизи гряда большая;Она идет от круговой стены,Все яростные рвы пересекая,

Но рухнула над этим; вы должныПодняться по обвалу; склон обрываИ дно лощины сплошь завалены».

Вождь голову понурил молчаливо.«Тот, кто крюком, — сказал он наконец, —Хватает грешных, говорил нам лживо».

«Я не один в Болонье образецСлыхал того, как бес ко злу привержен, —Промолвил брат. — Он всякой лжи отец».

Затем мой вождь пошел, слегка рассержен,Широкой поступью и хмуря лоб;И я от тех, кто бременем удержан,

Направился по следу милых стоп.

Песнь двадцать четвертая

Круг восьмой — Седьмой ров — Воры

Покуда год не вышел из малютокИ солнцу кудри греет Водолей* ,А ночь все ближе к половине суток

И чертит иней посреди полейПодобье своего седого брата,*Хоть каждый раз его перо хилей, —

Крестьянин, чья кормушка небогата,Встает и видит — побелел весь луг,И бьет себя пониже перехвата;

Уходит в дом, ворчит, снует вокруг,Не зная, бедный, что тут делать надо;А выйдет вновь — и ободрится вдруг,

Увидев мир сменившим цвет нарядаВ короткий миг; берет свой посошокИ гонит вон пастись овечье стадо.

Так вождь причиной был моих тревог,Когда казался смутен и несветел,И так же сразу боль мою отвлек:

Как только он упавший мост приметил,Он бросил мне все тот же ясный взгляд,Что у подножья горного* я встретил.

Он оглядел загроможденный скат,Подумал и, кладя конец заботам,Раскрыв объятья, взял меня в обхват.

И словно тот, кто трудится с расчетом,Как бы все время глядя пред собой,Так он, подняв меня единым взметом

На камень, намечал уже другойИ говорил: «Теперь вот тот потрогай,Таков ли он, чтоб твердо стать ногой».

В плаще* бы не пройти такой дорогой;Едва и мы, с утеса на утес,Ползли наверх, он — легкий, я — с подмогой.

И если бы не то, что наш откосБыл ниже прежнего, — как мой вожатый,Не знаю, я бы вряд ли перенес.

Но так как область Злых Щелей покатыйК срединному жерлу дает наклон,То стены, меж которых рвы зажаты,

По высоте не равны с двух сторон.Мы наконец взошли на верх обвала,Где самый крайний камень прислонен.

Мне так дыханья в легких не хватало,Что дальше я не в силах был идти;Едва взойдя, я тут же сел устало.

«Теперь ты леность должен отмести, —Сказал учитель. — Лежа под перинойДа сидя в мягком, славы не найти.

Кто без нее готов быть взят кончиной,Такой же в мире оставляет след,Как в ветре дым и пена над пучиной.

Встань! Победи томленье, нет побед,Запретных духу, если он не вянет,Как эта плоть, которой он одет!

Еще длиннее лестница предстанет;*Уйти от них — не в этом твой удел;*И если слышишь, пусть душа воспрянет».

Тогда я встал; я показать хотел,Что я дышу свободней, чем на деле,И молвил так: «Идем, я бодр и смел!»

Мы гребнем взяли путь; еще тяжеле,Обрывистый, крутой, в обломках скал,Он был, чем тот, каким мы шли доселе.

Чтоб скрыть усталость, я не умолкал;Вдруг голос из расселины раздался,Который даже не как речь звучал.

Слов я понять не мог, хотя взобралсяНа горб моста, изогнутого там;Но говоривший как бы удалялся.

Я наклонился, но живым глазамДостигнуть дна мешала тьма густая;И я: «Учитель, сделай так, чтоб нам

Сойти на вал, и станем возле края;Я слушаю, но смысла не пойму,И ничего не вижу, взор склоняя».

И он: «Мой отклик слову твоему —Свершить; когда желанье справедливо,То надо молча следовать ему».

Мы с моста вниз сошли неторопливо,Где он с восьмым смыкается кольцом,И тут весь ров открылся мне с обрыва.

И я внутри увидел страшный комЗмей, и так много разных было видно,Что стынет кровь, чуть вспомяну о нем.

Ливийской степи было бы завидно:Пусть кенхр, и амфисбена, и фарейПлодятся в ней, и якул, и ехидна, —

Там нет ни стольких гадов, ни лютей,*Хотя бы все владенья эфиопаИ берег Чермных вод прибавить к ней.

Средь этого чудовищного скопаНагой народ,* мечась, ни уголкаНе ждал, чтоб скрыться, ни гелиотропа* .

Скрутив им руки за спиной, бокаХвостом и головой пронзали змеи,Чтоб спереди связать концы клубка.

Вдруг к одному, — он был нам всех виднее, —Метнулся змей и впился, как копье,В то место, где сращенье плеч и шеи.

Быстрей, чем I начертишь или О,Он* вспыхнул, и сгорел, и в пепел свился,И тело, рухнув, утерял свое.

Когда он так упал и развалился,Прах вновь сомкнулся воедино самИ в прежнее обличье возвратился.

Так ведомо великим мудрецам,Что гибнет Феникс, чтоб восстать, как новый,Когда подходит к пятистам годам.

Не травы — корм его, не сок плодовый,Но ладанные слезы и амом,А нард и мирра — смертные покровы.*

Как тот, кто падает, к земле влеком,Он сам не знает — демонскою силойИль запруженьем, властным над умом,

И, встав, кругом обводит взгляд застылый,Еще в себя от муки не придя,И вздох, взирая, издает унылый, —

Таков был грешник, вставший погодя.*О божья мощь, сколь праведный ты мститель,Когда вот так сражаешь, не щадя!

Кто он такой, его спросил учитель.И тот: «Я из Тосканы в этот логНедавно сверзился. Я был любитель

Жить по-скотски, а по-людски не мог,Да мулом был и впрямь; я — Ванни Фуччи,*Зверь* , из Пистойи, лучшей из берлог».

И я вождю: «Пусть подождет у кручи;Спроси, за что он спихнут в этот ров;Ведь он же был кровавый и кипучий».*

Тот, услыхав и отвечать готов,Свое лицо и дух ко мне направилИ от дурного срама стал багров.

«Гораздо мне больнее, — он добавил, —Что ты меня в такой беде застал,Чем было в миг, когда я жизнь оставил.

Я исполняю то, что ты желал:Я так глубоко брошен в яму этуЗа то, что утварь в ризнице украл.

Тогда другой был привлечен к ответу.Но чтобы ты свиданию со мнойНе радовался, если выйдешь к свету,

То слушай весть и шире слух открой:Сперва в Пистойе сила Черных сгинет,*Потом Фьоренца обновит свой строй.*

Марс от долины Магры пар надвинет,Повитый мглою облачных пелен,И на поля Пиценские низринет,

И будет бой жесток и разъярен;Но он туман размечет своевольно,И каждый Белый будет сокрушен.*

Я так сказал, чтоб ты терзался больно!»*

Песнь двадцать пятая