История Флоренции (Книги 1-4) - Николо Макиавелли

После его ухода нобили вновь обрели надежду завоевать прежнее положение. Рассудив, что источник их бед в разъединении, они на этот раз сговорились и послали двух делегатов в Синьорию,[226] каковую считали к ним благорасположенной, просить о хотя бы частичном смягчении направленных против них законов. Как только об этом стало известно, пополаны встревожились, как бы Синьория и впрямь не пошла навстречу пожеланиям нобилей: расхождения в пожеланиях нобилей с опасениями пополанов привели к вооруженным столкновениям. Нобили под началом трех главарей - мессера Форезе Адимари, мессера Ванни деи Моцци и мессера Джери Спини укрепились в трех местах - в Сан Джованни, у Нового рынка и на площади деи Моцци. Пополаны, в значительно большем количестве, сошлись под своими знаменами у Дворца синьоров,[227] который находился тогда неподалеку от Сан Проколо. Относясь с подозрением к синьорам, они послали к ним шестерых своих представителей, чтобы они с ними заседали. Пока та и другая сторона готовились к схватке, кое-кто и из пополанов и из нобилей совместно с некоторыми духовными лицами, пользовавшимися доброй славой, решили добиться примирения. Нобилям они напомнили, что если их лишили прежних почестей и издали законы против них, то причиной этого были их высокомерие и никуда негодное управление; что браться теперь за оружие, чтобы силой возвратить себе то, что было у них отнято из-за раздоров и недостойного поведения, означало бы для них погубить отечество и еще ухудшить свое собственное положение; что пополаны и численностью, и богатством, и даже силой своей ненависти превосходят их; и что, наконец, их пресловутое нобильское достоинство, якобы возвышающее их надо всеми прочими людьми, за них сражаться не будет" и когда дело дойдет до рукопашной, окажется пустым наименованием, совершенно недостаточным для того, чтобы их защитить. С другой стороны, народ они призывали понять, что в высшей степени неосторожно предъявлять крайние требования, а врагов доводить до отчаяния, ибо кто не надеется на благо, тот не устрашится никакого зла; что этот нобилитет - тот самый, который в войнах с врагами Флоренции покрыл свой город славой, и что поэтому нехорошо и несправедливо преследовать его столь ожесточенно; что нобили легко мирились с утратой в республике всех главных должностей, но, конечно, не могли стерпеть того, что по нынешним законам каждый может изгнать их из отечества. Гораздо лучше было бы умиротворить их и таким образом заставить сложить оружие, чем отдаться на волю случая и вступить в бой, полагаясь на численное превосходство, ибо не раз бывало, что большое войско терпело поражение от небольшого.

Мнения в народе разделились: очень многие считали, что надо сражаться, ибо рано или поздно придется это сделать, а уж лучше сейчас, чем тогда, когда враг станет сильнее. Если бы, смягчив законы, можно было умиротворить нобилей, имело бы смысл это сделать, но гордыня их такова, что они не успокоятся, пока не будут принуждены к этому силой. Но другие, более мудрые и хладнокровные, полагали, что если смягчить законы не так уж важно, то не доводить дело до вооруженного столкновения весьма существенно. Их мнение возобладало, и постановлено было, что отныне для обвинения нобиля требуются свидетельские показания.[228]

Обе стороны замирились, однако остались при своих взаимных подозрениях и продолжали укреплять башни и собирать оружие. Пополанство ввело новые правила, уменьшив число членов Синьории,[229] откуда были убраны сторонники нобилей. Во главе ее остались главы пополанов из семей Манчини, Магалотти, Альтовити, Перуцци и Черретани. Укрепив государство, подумали о том, чтобы окружить синьоров большей пышностью и обеспечить им большую безопасность: с этой целью заложен был в 1298 году[230] фундамент нынешнего Дворца синьории, а перед ним разбили площадь, снеся дома, принадлежавшие семейству Уберти. В это же время начали постройку новых тюрем. Здания эти закончены были всего через несколько лет. Никогда город наш не был в лучшем и более счастливом состоянии, чем в те времена, ибо никогда не достигал он такой многолюдности, богатства и славы. Граждан, способных носить оружие, в городе было не менее тридцати тысяч человек, а в подвластных ему областях - не менее семидесяти тысяч. Вся Тоскана подчинялась Флоренции - все там были ее подданными или ее союзниками. Хотя между нобилями и пополанами неизменно существовали подозрительность и враждебность, они не приводили к дурным последствиям, и все жили в мире и согласии. И если бы мир этот не был нарушен новыми внутренними смутами, то его не поколебали бы нападения извне, ибо Флоренция достигла того, что ей уже не приходилось опасаться ни императора, ни изгнанных из города граждан, и у нее хватало сил противостоять всем другим итальянским государствам. Но удар, которого она могла не бояться от внешних врагов, нанесли ей враги внутренние.

Во Флоренции было два могущественнейших семейства - Черки и Донати, отличавшихся благородством происхождения, богатством и многочисленностью зависящего от них люда. Во Флоренции и в контадо[231] они соседствовали, что приводило к некоторым столкновениям между ними, однако не настолько существенным, чтобы дело дошло до применения оружия; и, может быть, взаимная враждебность эта и не возымела бы никаких печальных последствий, если бы ее не усилили новые обстоятельства. Среди наиболее видных семейств Пистойи[232] выделялись Канчельери. Случилось, что Лоре, сын мессера Гульельмо, и Джери, сын мессера Бертакки, оба члены этого семейства, повздорили за игрой, и Лоре нанес Джери легкую рану. Это происшествие огорчило мессера Гульельмо, который, надеясь дружелюбием поправить дело, лишь ухудшил его, когда велел сыну пойти к отцу раненого и просить у него прощения. Лоре повиновался отцу, однако этот гуманный поступок нисколько не смягчил жестокого сердца мессера Бертакки, который велел своим слугам схватить Лоре и для еще большего поношения на кормушке для скота отрубить ему руку. При этом он сказал: "Возвращайся к своему отцу и скажи ему, что раны лечатся железом, а не словами!". Эта жестокость так возмутила мессера Гульельмо, что он велел всем своим взяться за оружие для отомщения за нее, а мессер Бертакки, в свою очередь, вооружился для самозащиты. Вот и начался раздор не только в этом семействе, но и во всей Пистойе. Так как предком всех Канчельери был мессер Канчельере, имевший двух жен, одна из коих звалась Бьянка, та из партий, на которые разделился этот род, что происходила от Бьянки, стала называться "белой", а другая, уже просто в противоположность ей, приняла прозвание "черных". Между обеими сторонами стали происходить вооруженные схватки, было немало побитых насмерть людей и разрушенных домов. Замириться они никак не могли, хотя и изнемогали в этой борьбе, и, наконец, захотелось им либо прекратить раздор, либо усилить его, втянув в это дело и других. Поэтому они явились во Флоренцию, где черным, связанным с домом Донати, оказал поддержку мессер Корсо, глава этого рода. Тогда белые, дабы иметь сильного союзника против Донати, обратились к мессеру Бери деи Черки, ни в чем не уступавшему мессеру Корсо.

Новый, возникший в Пистойе повод для смуты разжег старую вражду между семействами Черки и Донати, и она так ясно давала о себе знать, что приоры и другие благонамеренные граждане стали опасаться, как бы дело не дошло в любой момент до вооруженного столкновения и от этого не возник раздор во всем городе. Они обратились к верховному главе церкви, умоляя его применить властью своей для прекращения этой вражды средство, которого они найти не могли. Папа[233] велел мессеру Бери явиться пред его очи и предписал ему примириться с семейством Донати. Тут мессер Бери изобразил удивление, заявив, что никаких враждебных отношений с ними у него не существует и что замирение ведь предполагает войну, а войны никакой нет, и он поэтому недоумевает, почему надо мириться. Так мессер Бери и вернулся из Рима безо всяких обязательств, а враждебные чувства продолжали набухать до того, что теперь достаточно было ничтожной капли, чтобы переполнить чашу. Стоял май месяц,[234] а в это время все праздники во Флоренции сопровождаются общественными увеселениями. Несколько молодых людей из семейства Донати, со своими друзьями проезжая верхом поблизости от Санта Тринита, остановились поглядеть на пляшущих женщин. Тут подъехали и несколько человек из семейства Черки, тоже в сопровождении немалого числа нобилей. Не зная, что впереди молодежь Донати и тоже пожелав посмотреть на танцы, они на своих конях стали прорываться в первые ряды и при этом бесцеремонно потеснили всадников из семейства Донати. Те, сочтя себя оскорбленными, обнажили мечи. Молодежь Черки не осталась в долгу, и противники разъехались лишь после того, как было нанесено и получено много ран. Это столкновение оказалось причиной немалых бед, ибо весь город, как гранды, так и пополаны, разделились на две партии, каковые приняли название белых и черных. Во главе партии белых были Черки, и сторону их приняли семейства Адимари, Абати, часть семейств Тозинги, Барди, Росси, Фрескобальди, Нерли и Маннелли, все целиком Моцци, Скали, Герардини, Кавальканти, Малеспини, Бостики, Джандонати, Веккьетти и Арригуччи. К ним же примкнули и многие пополанские роды вместе со всеми находившимися во Флоренции гибеллинами. Так что из-за большого количества своих сторонников белые, можно сказать, верховодили в государстве. С другой стороны во главе черных оказались Донати, и с ними все те из поименованных выше семейств, кто не стал поддерживать белых, а также все из родов Пацци, Висдомини, Маньери, Баньези, Торнаквинчи, Спини, Буондельмонти, Джанфильяцци, Брунеллески. Притом зараза эта распространилась не только в городе, но внесла раздор и в контадо. Вследствие этого капитаны гвельфской партии и все сторонники гвельфов и приверженцы республики стали весьма сильна опасаться, как бы этот новый разлад не погубил бы все государство и не восстановил партию гибеллинов, и снова отправили к папе Бонифацию послов, прося его принять какие-нибудь меры, если он не хочет, чтобы город, всегда бывший крепким щитом церкви, погиб или же оказался во власти гибеллинов. Тогда папа послал во Флоренцию легатом кардинала - португальца Маттео д'Акваспарта. С самого начала ему стала чинить всякие препоны партия белых,[235] которая, рассчитывая на свою многочисленность, не слишком страшилась его. Возмущенный, он удалился из Флоренции, наложив на нее интердикт,[236] так что оставил он город в еще большей смуте, чем до своего приезда.