Горькие лимоны - Лоренс Даррел

Андреас Каллергис на поверку оказался похож на Питера-Растрепу из детской сказки. Он жил с красавицей женой в полуразвалившемся доме среди апельсиновых рощ, чуть ниже местного епископата. Английский у него был вполне сносный, но мое нескрываемое желание говорить по-гречески привело его в восторг, и именно на его маленькой машине я совершил свое второе путешествие в теперь уже «мою» деревню, мигом домчавшись сквозь залитые по-настоящему весенним солнцем нежно-зеленые предгорья до того места, где мрачно высилась похожая на огромное, вставшее на вечную стоянку судно громада аббатства. Андреас тоже был по-своему дипломат и по дороге наставлял меня, рассказывая о тонкостях местного этикета, отнюдь небесполезных, если ты хочешь с самого начала произвести благоприятное впечатление.

Мы вместе заехали к муктару Беллапаиса, чей дом фактически был частью аббатства, тот поджидал нас на балконе, который выходил на приветливые, раскинувшиеся до самого Казафани фруктовые сады. Это был красивый, крепко сбитый человек лет пятидесяти, неторопливый, с глубоким мягким голосом и обаятельной улыбкой. Он как раз собирался ехать на охоту (а охотником он оказался страстным) и вид имел весьма впечатляющий: он был в сапогах и при патронташе и любовно обследовал ружье; а его статная жена тем временем угощала нас сладким вареньем и родниковой водой, которыми по обычаю встречают посетителя в каждом греческом доме. Перехватив мой восхищенный взгляд, хозяин протянул мне ружье, сообщив:

— Парди, двенадцатый калибр. Купил у одного англичанина. Целый год его ждал.

Над расстилавшейся у наших ног равниной хлопали крыльями пустельги и горлицы, и мы стали следить за ними в прицел, пробуя на руке, насколько сбалансировано ружье, восхищаясь качеством работы, а он между тем неторопливо и ненавязчиво расспрашивал меня о ближайших планах на будущее. О том, что дом продали, он уже слышал. («Быстрее всего распространяются сплетня и лесной пожар» — говорят на Кипре). Я рассказал ему о том, что собираюсь делать, и он одобрительно, хотя и довольно сдержанно улыбнулся.

— Народ здесь тихий и незлобивый, — произнес он своим звучным голосом, — сами увидите. А поскольку вы говорите по-гречески, то не мне вам объяснять, сколь многое зависит от одного-единственного вежливого слова; однако заранее должен вас предупредить: если вы намерены работать, не сидите поддеревом Безделья. Слыхали про него? Его тень делает человека не пригодным ни к какой серьезной работе. А жители Беллапаиса традиционно считаются самыми большими бездельниками на всем острове. Они здесь все землевладельцы, картежники и любители попить кофе. Поэтому и доживают до глубокой старости, все как один. Такое впечатление, что здесь вообще никогда никто не умирает. Поговорите с мистером Медом, здешним могильщиком. Ему скоро совсем нечего будет есть, клиентов-то у него, почитай, вовсе нет…

Поддерживая беседу все в том же легком, насмешливом тоне, он проводил нас через густую апельсиновую рощу до кафе Дмитрия, которое стоит как раз под большой навесной башней, и здесь, при свете утреннего солнца, я впервые получил возможность взглянуть на своих будущих соседей. Молодые мужчины и женщины по большей части находились в поле, и клиентами Дмитрия в сей ранний час были в основном деревенские патриархи в традиционных мешковатых штанах и белых хлопчатобумажных рубашках. Кряжистые, как дубы, согнутые едва не пополам преклонным возрастом и — кто знает? — профессиональным бездельем, они представляли собой весьма живописную группу: седобородые, лохматые, они негромко переговаривались, плавно жестикулируя.

Хрипло, на разные голоса они пожелали нам доброго дня, и по тому, сколько было сложено в углу таверны — как сугроб намело — пастушьих посохов и палок я заключил, что многие из них, вероятнее всего, бросили стада на произвол судьбы, чтобы выпить обычную в этот утренний час чашечку кофе. Под Деревом Безделья мы садиться не стали, хотя искушение, нужно сказать, было сильное; вместо этого нам накрыли столик под огромным платаном, в тени которого разместилась практически вся терраса кафе, и уже здесь (словно для того, чтобы я должным образом приобщился к кипрскому образу жизни) муктар заказал маленькую бутылку бренди янтарного цвета и немного маслин, размер которых свидетельствовал о том, что их нарочно закупали к какому-то местному празднику. Я уже успел разочароваться в местных маслинах, мелких и почти лишенных запаха дальних родственницах маслин итальянских и греческих, а потому был приятно удивлен их величиной и сочностью, когда добрый Дмитрий поставил перед нами полную тарелку. Такие маслины выращивают в одном-единственном месте на всю Грецию — и я не мог отказать себе в удовольствии набрать лишнюю пару очков, произнеся его название, Каламата. Наградой мне был уважительный взгляд муктара, ибо мое короткое замечание свидетельствовало о том, что я человек не лишенный опыта и взыскательности, а Андреас одобрительно улыбнулся, давая понять, что отныне я признан достойным всяческого уважения.

Я то и дело бросал алчные взгляды в сторону аббатства, умирая от нетерпения осмотреть его — и уже ловил себя на мысли, что некоторым образом начинаю ощущать себя совладельцем этого сокровища, — но тут из зарослей цветущих роз вынырнул невысокий, крепко сбитый человек в форме музейного хранителя и, гостеприимно улыбаясь, присоединился к нам. У него было круглое добродушное лицо брата Така[31]и лукавые светлые глаза, и ко мне он обратился на подчеркнуто хорошем английском.

— Ваш брат, — коротко известил меня он, — погиб при Фермопилах. Вы просто обязаны выпить со мной, а потом осмотреть мою частную собственность.

Этот камушек был явно брошен в огород муктара.

— Домик-то будет, пожалуй, поинтереснее, чем его дом. Вы только взгляните на него!

И в самом деле, монастырские постройки, утопавшие в отягощенных плодами апельсиновых деревьях и великолепных цветниках, представляли собой классический пример контраста — суровый, погруженный в самосозерцание покой готики в каждой своей линии был оттенен и подчеркнут — как молчание музыкой — средиземноморской роскошью желтых плодов и буйной зеленью листьев.

— Если захочется прогуляться, — сказал Коллис, ибо именно так звали моего нового знакомца, — и подумать в тишине, в любое время дня и ночи, под лимонными деревьями: сад к вашим услугам.

Муктар, должно быть, обладал способностью читать в человеческих душах, потому что ни с того ни с сего вдруг сказал:

— А что бы вам и в самом деле туда не сходить? Коллис вас проводит, и времени это займет всего ничего. А мы с Андреасом подождем вас здесь и поговорим.

В дружеском молчании мы вошли в широкие ворота наружного барбакана[32]: Коллис, предвкушая мое удивление и то удовольствие, которое я получу, тихо улыбался себе под нос. И в самом деле деревня Беллапаис в это солнечное весеннее утро была похожа на декорацию для «Комуса»[33]. Огромные церковные врата были распахнуты настежь, открывая роскошный полумрак интерьера, где сквозь единственное цветное окно свет вино-красными потоками заливал хоругви. Голоса и шаги гулко звучали средь заплесневелых стен. Прежде чем осмотреть иконы на маленьком алтаре, мы остановились и купили по грошовой свече.

— Церковь до сих пор действует, — объяснил мой провожатый, — и вдыхает жизнь в здешние руины. Это вам не просто архитектурный памятник. Это деревенская церковь, моя церковь — а теперь и ваша, раз уж вы решили в наших местах поселиться.

Во внутреннем дворике лежали свежесрезанные ветви лавра, которые чуть позже пойдут на приправу местным жителям: знакомая картина. Воздух был свеж и недвижен, и до нас доносились обычные звуки деревенской жизни, которые я вскоре научусь безошибочно различать, закрепляя за каждым имя друга: гудят в садовых цветах пчелы Михаэлиса, воркуют голуби Андреаса; стучит молоток и визжит рубанок в маленькой столярной мастерской Лоизуса; грохочет сетчатый барабан для отжима оливок, Антемос катит его по улице в сторону автобусной остановки; слышан высокий чистый голос Лалу, она поет в медленном печальном ритме вращающегося веретена… Для меня это были звуки без какой бы то ни было оркестровки и смысла, не более одомашненные, чем свист стрижей над равниной у подножия аббатства или отдаленный шум машины, которая ползет по петляющей внизу белой ленте дороги.

Местоположение аббатства не откроется вам во всем своем великолепии, пока вы не войдете через великолепные врата, украшенные мраморными гербами, во внутреннюю обитель и не подойдете к самому краю обрыва, на котором она стоит: массивные окна трапезной служили рамами для усыпанных весенними цветами рощ и искривленных стволов пальм. Мы с Коллисом посмотрели друг на друга и улыбнулись. Он был слишком умен для того, чтобы даром тратить слова: воздать должное открывшемуся перед нами виду обычными языковыми средствами было попросту невозможно. Он ничего не стал мне рассказывать, да я и не хотел ничего знать. Мы просто прогуливались в дружеском молчании среди высоких и тонких колонн, смыкавшихся со сводом ажурным готическим плетением с обломанными кое-где гранями, среди резных гербов забытых рыцарей и пылающих яркими красками апельсиновых деревьев, пока не ступили под сень большой монастырской трапезной с высокими сводчатыми потолками, под которыми ласточки налепили гнезд: их негромкая оживленная перебранка казалась отзвуком дыхания, нашего собственного дыхания, уловленного этой необъятной зыбкой тишиной и усиленного ею многократно, без малейшего искажения. Я поймал себя на том, что повторяю, неосознанно и безостановочно — как эхо в морской раковине — две-три строки из «Комуса», который построен так же, как это волшебное место. Вот оно, незримое доказательство существования тех созерцательных сил, что управляют нашей внутренней жизнью. Беллапаис, даже в развалинах, была доказательством правоты тех людей, которые пытались, как умели, пускай несовершенно, поймать и зафиксировать ту внутреннюю ткань воображения, что пребывает в мысли, в созерцании, в том самом Мире, что вошел составной частью в исконное название деревни; сам я, в собственных писаниях, тоже всегда пытался удержать и сохранить Abbey de la Paix, искаженное венецианцами в Bella Paise… У меня почти год ушел на то, чтобы научиться правильно писать нынешнее ее название, Bellapaix, максимально близкое — если учесть все привходящие факторы — к исходному.