Золото Удерея - Владимир Прасолов

А было так. Остановились мы в заезжей избе, Лек-сею все хуже. Сговорились с бабкой, что недалече жила. Определили его к ней на постой да на пригляд, пока оправится. Семейные мои до дому рвутся, я их отпустил. С Игнатом остались, Лексея ж не бросишь! А ему все хуже. Бабка уж и попа приводила, ночами не отходила от него. Долго мучился, в беспамятстве метался, в жару, а перед смертью пришел в себя. Я рядом был, взял он меня за руку и давай шептать, шепчет что-то, а сам потом обливается. Трясет его, аж подкидывает. Я понять силюсь, а не могу. А он все шепчет и руку так сильно жмет. Когда замолчал, лицо его и успокоилось, тут и отошел. Бабка-то, что за ним ухаживала, тоже рядом была, как сквозь землю провалилась, исчезла, и все! Как не было ее. Я руку-то его разжал, чтоб свою освободить, а в ней, Федька, вот эта штучка, вроде ладанки, что ли.

Семен вытащил откуда-то и, вывесив на ладони на шнурке, показал тонкую ребристую пластинку из матово поблескивавшего желтоватого металла. Федор протянул руку, чтобы взять и рассмотреть на свету.

— Э, погодь, парень! — остановил его Семен. — В руки не дам, так смотри.

— Дядь Семен, чё ты? Куда я дену, дай у огня рассмотрю.

— Не в том дело, Федор. Эта штучка столько мне несчастий принесла, боюсь, как бы на тебя не перекинулись, так смотри, если хошь, — сказал твердо, как отрезал, Семен.

— Так не видно ничего.

— Ладно, днем рассмотришь.

Семен убрал пластинку, не обращая никакого внимания на недовольную физиономию Федора.

— Слушай дальше. Так вот, закрыл я глаза Лексею и вышел на улицу, так на душе тягостно было. Сунул эту ладанку в карман и стою, цигарку сворачиваю, а табачок-то на снег сыпется. Руки дрожат. Тут Игнат подошел — чё да как? Сказал ему, что Лексей помер. Присели мы на завалинку, задумались, хоронить же надо. Где эта бабка запропастилась? Хоть у нее вызнать, как тут все устроить можно. Ждали-ждали, нету ее. Дело уж к вечеру. Решили к попу пойти. Только отошли, а тут к избе бабкиной розвальни подлетают, а в них мужики да конными еще человек пять. Мы за плетень и присели. Видим, дело неладно. Мужики по избе пометались, на улицу высыпали.

Слышим, командует один из них, криком орет:

— Сыскать и притащить мне их!

В ответ:

— Найдем, куды они денутся, некуды!

Мы прикинули — а ведь о нас это, больше не о ком — и закопались в сугроб, благо снега намело. Сидим в сугробе, слушаем.

— Прошлый раз не углядели, упустили! Не дай бог уйдут, шкуру со всех спущу! — крикнул из отъезжавших розвальней тот, кто командовал всеми.

Оставшиеся столпились у коновязи.

— Все слышали, двое — ты и ты — здеся будьте, если объявятся, хоть одного живым вяжите, Никифоров не простит, если маху дадим. Все дороги перекрыть!

Люди молча садились на коней, разъезжались.

— В заезжей их смотрели — нету, а мешки-то там. Куды они без жратвы?! Значит, вернутся… — услышали мы от удалявшихся верхами.

Дождались темноты, благо одежка таежная, сильно не померзли — и ходу от той избы. А куда идти? Заскочили к деду Карасю, рассказали все. Я тебе говорил, с давних пор с этим человеком в доверии мы были. Запер нас дед в избе и ушел. Только отогрелись и уснули, он вернулся. Разбудил. Хмурым было его настроение. От верного человека узнал он, в чем дело. Лексей в бреду горячечном, оказывается, про все дела наши попу исповедался, бабка Ваганиха все слышала и, дура баба, видно, языком по деревне разнесла. До женки Косых дошло, тот к Никифорову — смекнули, что к чему, ну и кинулись. Еще сказал, что попа, что у Лексея был, тоже у Никифорова видели опосля. С большой корзиной его к дому подвезли служки никифоровские пьяненького. Видно, не устоял батюшка, тоже язык развязал.

— Так что давние ваши подвиги Никифорову известны, особливо Косых мечется, — продолжал дед. — Лексея уж облачили для погребения, а все для того, чтоб обыскать. Что-то важное у него было, шибко ценное. Что искали — не знает никто, только не нашли ничего.

Дед Карась, рассказывая, хмуро посматривал на нас и закончил примерно так:

— Давно знаю вас, мужики, потому верю вам и помогу чем могу. Супротив Никифорова ничего не имею, но давно чувствую — темны его дела, ох темны. Ну да не мне судить. А вам помогу.

Трое суток просидели мы у Карася в подполе, трое суток по селу рыскали никифоровские подручные. У деда тоже побывали, в гости как бы зашли, а он хворым прикинулся, попросил молодчиков воды с колодца принесть да дровишек поколоть. Те воды принесли, а до дров дело не дошло, сказались, что торопятся, и ушли восвояси. У нас-то выхода не было, зиму в подполе не высидишь. А дорога одна, на ней в каждом селе глаза да уши. Пришлось нам в тайгу вертаться. Дед вывез под сеном до Мотыгина деревни, а там ушли. До Рождества просидели впроголодь в землянке своей, не готовы были, да и вдвоем тяжко. Дед Карась, правда, сколько мог муки да солонины дал, за что спасибо ему большое. Потом спохватились. Что про нас Степан с Силантием подумали? Плохо будет, если они искать в Рыбном нас станут. Схватят их, головы потеряют, они ж не знают ничего. Тут, брат, дело такое, сам помирай, а товарища выручай. У них семьи, ребятишки малые. Как упредить, как беду отвести?! Жратвы все одно на двоих до весны не хватит, зверь с мест старательских дале ушел, да и охотники мы с Игнатом никудышные. Посидели, покумекали, что к чему, и решили: казну артельную надежно припрятать и выходить мне, кровь из носу добраться до Казачинского, а Игнату зимовать и ждать нас. Аккурат к Рождеству Христову вышел я к селу вашему, думал, по веселью-то легче незаметно проскочить будет. Народ гуляет, весело, с размахом. Через Ангару тройки с бубенцами наперегонки. Тут у меня промашка вышла, я в таежной одежонке-то средь люда разряженного как белая ворона. Залег в овражке, мерзну, снег жую, а на душе так тоскливо, хоть плачь. Как вор от народа прячусь, а куды деться? До ночи пролежал и потемну рванул на ту сторону. Благо ни на кого не нарвался. Иду по дороге, а мороз крепчает, надо где-то обогреться, иначе замерзну. Шаг ускорил, чуть не бегу! Не могу согреться, и все. Прихватывает лицо, дышать не дает, борода куржаком взялась. Была не была, помирать, что ль! Постучал в последнюю избу в Денисовой деревне, открыла мне двери женщина, глянула и впустила без слов. Я уж ни рук, ни ног не чувствовал. Повезло мне, добрая казачка оказалась, отогрела меня, отмыла, одежонку мужа своего покойного мне отдала. Я отблагодарил как мог.

Как-то светло улыбнувшись, Семен продолжил:

— И песком золотым и по-мужски, конечно.

— Как той вдовы имя, дядь Семен?

— Зачем тебе?

— Да так, тетка у меня в той деревне, вдовая и на краю живет, Татьяна Демьяновна.