Земля - Перл С. Бак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Войди!
Он вошел и увидел, что она лежит на кровати и тело ее плоско вытянулось под одеялом. Она лежала одна.
– А где же ребенок? – спросил он.
Она сделала легкое движение рукой над кроватью, и он увидел на полу тело ребенка.
– Мертвый! – воскликнул он.
– Мертвый, – прошептала она.
Он нагнулся и осмотрел комочек тела, комочек кожи и костей. Девочка! Он хотел сказать: «А я слышал, как она кричала – живая!» – но тут он посмотрел в лицо женщины. Глаза были закрыты, и цвет лица был подобен цвету пепла, и кости выдавались под кожей – жалкое, безмолвное лицо женщины, претерпевшей до конца, – и не смог произнести ни слова. В конце концов за последние месяцы ему приходилось носить только собственное тело. Какие же муки голода должна была претерпеть эта женщина, которую изнутри глодало заморенное голодом существо, отчаянно стремившееся к жизни!
Он ничего не сказал и вынес мертвого ребенка в другую комнату, положил его на земляной пол и, после долгих поисков, нашел кусок старой циновки, в который и завернул ребенка. Головка моталась из стороны в сторону, и он увидел на шее два темных синяка, но все же кончил то, что начал делать. Он взял сверток в циновке и, отойдя от дома, сколько хватило сил, положил свою ношу на осыпавшийся край старой могилы. Эта могила стояла среди других, сровнявшихся с землей, давно забытых или заброшенных, на склоне холма у межи западного поля Ван Луна. Не успел он положить свою ношу, как за его спиной появилась голодная одичавшая собака, настолько голодная, что когда он взял камень и бросил в нее, и камень ударился с глухим стуком о ее тощий бок, она все же отошла не дальше чем на два шага. Наконец Ван Лун почувствовал, что ноги у него подламываются, и, закрыв лицо руками, пошел обратно.
– Так лучше, – прошептал он про себя, и в первый раз отчаяние заполнило его душу.
На следующее утро, когда солнце, как всегда, поднялось на голубом лакированном небе, ему представилось сном, что он хотел уйти из дому с беспомощными детьми, ослабевшей женщиной и дряхлым стариком. Как они потащатся за сотни миль, хотя бы и к сытой жизни? И кто знает, есть ли пища даже на юге? Казалось, что нигде нет конца этому раскаленному небу. Может быть, они потратят последние силы только затем, чтобы и там найти голодающих и к тому же чужих людей. Гораздо лучше остаться здесь, где они по крайней мере умрут в своих постелях. Он сидел на пороге дома и безучастно смотрел вдаль на иссохшие и окаменевшие поля, с которых давно уже собрали все, что можно было назвать пищей или топливом.
У него не было денег. Давным-давно истратили последнюю монету. Но теперь и от денег было мало проку, потому что пищи нельзя было купить. Раньше он слыхал, что были богачи в городе, которые запасали пищу для себя и на продажу самым богатым людям, но даже и это его уже не сердило. Сегодня он не мог бы дойти до города, даже если бы там кормили даром. Он и вправду не хотел есть. Гложущая боль в желудке, которую он ощущал вначале, теперь прошла, и он мог накопать земли с одного места в поле и дать ее детям без всякого желания съесть ее самому. Эту землю они ели с водой уже несколько дней; она называлась «земля богини милосердия», потому что в ней была какая-то питательность, хотя в конце концов она не могла поддержать жизнь. Разведенная в кашицу, она на время утоляла голод детей и хоть чем-нибудь заполняла их пустые растянутые животы. Он упрямо не хотел притрагиваться к бобам, которые О Лан держала в руке, и ему доставляло смутное утешение слышать, как они хрустят у нее на зубах один за другим через долгие промежутки времени. И вот, когда он сидел на пороге, оставив всякую надежду и со смутным наслаждением думая о том, как он ляжет в постель и заснет легким смертным сном, он увидел, что к нему идут люди. Он продолжал сидеть, когда они подошли ближе, и увидел, что это его дядя и с ним трое незнакомых ему мужчин.
– Я с тобой уже давно не виделся! – воскликнул его дядя громко и с напускным добродушием. И, подойдя ближе, он сказал так же громко: – Ну, как тебе жилось? И здоров ли твой отец, мои старший брат?
Ван Лун посмотрел на дядю. Правда, он был худ, но не походил на умирающего с голоду, как следовало ожидать. Ван Лун почувствовал, что в его высохшем теле последние жизненные силы поднимаются опустошающим гневом против этого человека, его дяди.
– Что же ты ел? Что ты ел? – пробормотал он хрипло.
Он забыл и думать о чужих людях и о долге гостеприимства.
Он видел только, что у дяди было еще мясо на костях. Дядя широко раскрыл глаза и поднял руки к небу.
– Ел! – воскликнул он. – Если бы ты видел мой дом! Там даже воробей не сыщет ни крошки. Моя жена, – ты помнишь, какая она была толстая? Какая белая и гладкая была у нее кожа? А теперь она словно тряпка, висящая на шесте, – одни кости да кожа. А из наших детей осталось только четверо, трое младших умерли. Умерли, а сам я… – ты же видишь меня? – Он ухватился за край рукава и осторожно утер уголки глаз.
– Ты ел, – повторил угрюмо Ван Лун.
– Я думал только о тебе и о твоем отце, моем брате, – возразил дядя с живостью, – и сейчас я тебе это докажу. Как только я смог, я взял в долг немного еды у этих добрых людей в городе и обещал помочь им в покупке земли рядом с нашей деревней. И прежде всего я подумал о твоей плодородной земле, – ведь ты сын моего брата! Они пришли купить у тебя землю и дать тебе деньги – еду, жизнь! – сказав это, дядя отступил и скрестил руки, взмахнув грязной и рваной полой своей одежды.
Ван Лун сидел неподвижно. Он не встал и не обратил внимания на приход этих людей. Но тут он поднялся и увидел, что они были из города, люди в длинной одежде из запачканного шелка. У них были мягкие руки и длинные ноги. У них был сытый вид, и, должно быть, кровь текла быстро в их жилах. Внезапно он возненавидел их всей силой ненависти, на какую был способен. Вот они, эти люди из города, они ели и пили и теперь стоят рядом с ним, у которого дети голодают и едят землю с поля; вот они пришли отнять у него землю в его нужде. Он посмотрел на них угрюмым взглядом глубоко запавших огромных глаз на костлявом лице.
– Земли я не продам, – сказал он.
Дядя выступил вперед. В эту минуту младший из двоих сыновей Ван Луна подполз к дверям на четвереньках. За последние дни он так ослабел, что иногда снова принимался ползать, как в раннем детстве.
– Это твой мальчишка? – спросил дядя. – Толстяк, которому я подарил медную монетку прошлой весной?
Все они посмотрели на ребенка, и внезапно Ван Лун, который за все это время ни разу не плакал, начал тихо рыдать; слезы подступали к горлу большим мучительным клубком и катились по щекам.
– Какая ваша цена? – прошептал он наконец.
Что же, надо чем-нибудь
