Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

Меня прочно зажало в тиски между Джоан, завладевшей моим местом младшего в семье, и Кермитом, чей авторитет оставался непререкаем. При этом Джоан принесла неведомый доселе дух соперничества между братом и мною, поскольку выяснилось, что одновременно мы оба нянчить ее на руках не можем, из-за чего беспрестанно вспыхивали ссоры, которым не скоро суждено было утихнуть. Идею побега как своего рода самоубийства, чтобы насолить сразу всем, я позаимствовал у Оливера Твиста. Из всех его хитроумных уловок я отверг только одну, которую обессмертил своим рисунком Крукшенк, — с душераздирающей настойчивостью молить о добавке, протягивая пустую миску; моя задача, напротив, сводилась к тому, чтобы как можно успешнее избегнуть насильственных кормлений. Одна из самых бурных сцен разыгралась как-то утром, когда я наотрез отказался есть комковатую овсяную кашу, сваренную нашей домработницей-полькой Сейди, которая кормила нас завтраком, пока мама еще спала. В конце концов она ткнула меня носом в горячую овсянку. И тут к ее польским воплям и крикам брата добавился мой душераздирающий рев, а затем голос мамы, которая прибежала на шум неглиже и дала мне пару затрещин, вытирая измазанное кашей лицо, — все это странным образом смешалось у меня в голове, и я твердо решил бежать, чтобы не тяготить всех своим присутствием, а отсутствием постоянно напоминать о себе.

Наверное, мысль убежать из дома мне подсказал не только диккенсовский роман — она витала в воздухе вместе с твердой уверенностью в том, что я действительно сирота. Сознание, что я ни на кого не похож и только чуточку смахиваю на маму, было исполнено зловещего смысла и объясняло, почему у меня все валилось из рук: я вел безнадежную борьбу с родовым предрассудком, о котором, однако, мне никто никогда не сказал в лицо. Я был в этой семье чужой. Когда в бульварных романах, фильмах или газетных комиксах мальчишки убегали из дома, они уносили свой скарб в узелке на суковатой палке, переброшенной через плечо. Иногда, правда, могли еще прихватить сандвич. Возвращались же после долгих скитаний под другими именами, богатые, красивые, знаменитые, великодушно готовые простить виноватых родителей. В рассказах Хорейшио Эджера, которые и сегодня не потеряли смысл, в одиноком ребенке всегда проглядывал будущий капиталист, и я разделял эту точку зрения. Горячее стремление Гекльберри Финна к свободе не было для меня литературным вымыслом, но воплощало мое собственное представление о жизни.

Вместо плота у меня был велосипед, а вместо Миссисипи я мог выбрать либо Центральный парк к югу от Ленокс-авеню, либо Гарлем к северу от нее. Я выбрал Гарлем. И решил уехать, не оставляя записки, которая бы скомпрометировала меня, вздумай я вернуться. Бесследное исчезновение должно было нанести более ощутимый удар. Правда, с утра пришлось отправиться в школу, и дома я был только в начале четвертого. Оказалось еще достаточно светло, чтобы до наступления темноты уехать подальше от ненавистного дома. Сейди, у которой рыжие вьющиеся волосы торчали, как проволока, кипятила на кухне белье, и, поскольку при ней невозможно было незаметно сделать себе бутерброд, пришлось, как всегда, попросить об этом ее. Она несказанно обрадовалась, так как больше всего на свете любила смотреть, как я ем. Завернув сандвич в салфетку и выскользнув из кухни, я пустился в путь. Мне не хватало суковатой палки, но где ее было взять на 110-й улице, а срезать в парке я не решился, чтобы не получить удар полицейской дубинкой. Так что узелок пришлось повесить на руль велосипеда.

Во всех историях сбежавших мальчишек тут же подбирал и усыновлял какой-нибудь миллионер, правда, предварительно чуть не задавив экипажем. Но чем дальше я углублялся на север в Гарлем, тем меньше оставалось надежд, что я вообще когда-нибудь увижу богатых людей. Я никогда не был дальше 116-й улицы, разве что мы всей семьей отправлялись пообедать в какой-нибудь ресторан на 125-й или принимали с братом участие в состязаниях бегунов где-нибудь в другой школе. Меня немного беспокоило, что я буду делать, когда стемнеет, но, кроме этого, я не испытывал никаких волнений и все дальше катил по боковым улочкам, уходящим от Ленокс-авеню, хотя и подозревал, что между нами и неграми вроде бы существуют довольно натянутые отношения. В школе у меня никогда не было конфликтов с черными ребятами. Наоборот, они были мягче и отзывчивее, охотнее отвечали на улыбку, чем остальные, особенно пуэрториканцы, задиристые, без умолку болтавшие на своем непонятном языке. При этом одним из моих лучших друзей оставался Карильо, которому я завидовал, потому что лет в двенадцать-тринадцать он должен был бросить школу и пойти учиться на стекольщика. Очень хотелось научиться резать стекло, хотя и льстило, что меня допустили к подготовительному «академическому» курсу для поступающих в колледж. Тогдашняя система образования была пронизана откровенно классовым подходом, что казалось естественным и удобным. Наше сознание впитывало готовые мифы, и мы успешно примеряли на себя роли и маски, которые в будущем еще долго будут определять наше бытие. Крутя педали по улицам Гарлема, всерьез я опасался только одного — как бы не оказаться к востоку от Мэдисон-авеню, в итальянском квартале. В отличие от остальных итальянцы почему-то были особенно агрессивны, как будто только и ждали, к чему бы придраться. В восточной части Гарлема запросто могли столкнуть с велосипеда, чего не случалось к западу от Мэдисон.

Чем ближе к окраине, тем больше негров на тротуарах и на крылечках, появилось ощущение тесноты, которого я никогда не испытывал в центре города. Тогда я еще не знал, что именно из-за скученности Гарлем скоро превратится в трущобы. Несколько лет спустя отец негодовал, видя, как прекрасные жилые дома вокруг используются «на износ», ибо домовладельцы сдавали квартиру сразу двум-трем негритянским семьям. Когда мы в 1928 году переезжали в Бруклин, хозяин радовался, что приумножит свой доход, сдав нашу шестикомнатную квартиру двум семействам, несмотря на ее неизбежное в этом случае обветшание.

Я спокойно удалялся по 130-й улице все дальше от центра, и негры, провожавшие меня взглядом, казались приветливыми и дружелюбными. Однако я не забывал, что мы разные. Обычно приходилось драться только с белыми, с неграми — ни разу, и они, в свою очередь, не трогали и не угрожали мне, поэтому среди них я чувствовал себя в большей безопасности, чем среди сородичей, где был чужаком. И все-таки в них было что-то загадочное. Хотя бы потому, что я с трудом понимал их речь, несмотря на то что нередко, коверкая, передразнивал, считая себя прирожденным пародистом. В кино негров всегда показывали тупыми и неповоротливыми — увидев «привидение», они закатывали от страха глаза и казались совсем неопасными. Такова была порочная лепта Голливуда, внушившего мне ложное представление о том, что негры стоят особняком, а то и ниже белых и совершенно безобидны. Друг моего отца, богач, заставлял своего слугу-негра разнашивать ему ботинки, и меня это забавляло не меньше, чем его.