Из жизни взятое - Константин Коничев

– Иди, Иванушка, отоспись с дороги. Там и мои ребятишки дрыхнут. Так привыкли на сене спать – не добудишься. Мягко, пахуче… Утром тебя будить или сам вскочишь?..

– Вскочу, – смеясь, ответил Судаков и пошёл отдыхать.

Спалось на сене действительно хорошо, крепко. Проснулся, когда острые лучи солнца врезались в щели на крыше, и на сеннике стало светло и по-своему всё ожило, заговорило. Две курицы хвастливо раскричались, выполнив свой долг перед хозяйкой. В сенях, постукивая копытцами, блеяла овца. Кто-то на улице, невидимый, отбивал косу. Скрипели тележьи колёса. Наземные ворота на двор были раскрыты настежь. Оттуда пахло навозом, и через эти ворота и западню то залетали в сарай, то вылетали на улицу, чередуясь, две ласточки – хозяева серенького гнездышка, прочно и недосягаемо сооруженного под самым князьком крыши. Судаков приметил, что ласточки ловили мух, и по очереди принося добычу в клювах, кормили двух уже взрослых детенышей. Птенцы были настолько велики, что вытеснили отца и мать из своей «квартиры», и тем приходилось ночевать на шесте, где висели прошлогодние веники. После утреннего завтрака родители решили поучить детёнышей летать самостоятельно. Медленно, трепеща крылышками, ласточки не спеша перелетали от гнезда до перекладины, садились, щебетали, подзывали к себе несмышленышей. И вдруг один птенец осмелился, чирикнул и полетел к родителям.

Перелет был совершен удачно. Птенец сел на перекладину и вскоре за храбрость получил от матери свежую муху…

Судакову пора бы и вставать, идти к глиняному рукомойнику в сени умыться, но он увлёкся своими наблюдениями и не хотел мешать столь серьёзным птичьим маневрам. Между тем и второй птенец перемахнул из гнезда на перекладину, и теперь они сидели вчетвером, весело щебеча и любуясь друг на друга. И вдруг старшие ласточки встревоженно зачирикали. Они увидели кошку, давно известного им заклятого врага. Пестрая, в три цвета кошка почти ползком подкрадывалась возле карниза к перекладине, глаза ее отливали страшным блеском, в них была выражена смертельная угроза для беззащитных ласточек, особенно для детенышей. Стоило бедняжкам неосторожно сверзиться с перекладины – и не видать им света белого. Хотел было Судаков отогнать кошку прочь, но тут подоспел бдительный защитник и сберегатель ласточкина гнезда, десятилетний меньшак – сынок хозяйки.

– Ах ты, пропащая гадина, паразитка кулацкая! – выругался мальчик. И при этом так сильно швырнул в кошку старым сапогом, что у неё поблёкли глаза и она, не дожидаясь от мальчика пощады, шмыгнула в подворотню и скрылась.

– Это не наша. Наша кошка мирная, – сказал мальчик, – это кулака мельника Проташи. Еще придет – убью паразитку топором. Третий день не даёт птенцам летать учиться. Летайте, миленькие, летайте!.. А вы не думаете вставать? Про вас Довбиленок спрашивал: кто приехал, откуда, надолго ли. А мы почем знаем… – Летайте, голубчики, летайте… Я ей, гадине, жизни не дам, если хоть перышко ущипнет! – уговаривал мальчик ласточек. – Какие вы несмелые… Кошки боитесь. Её, гада и надо бояться. Вот, воробья, те весной, я видел, лошади не боятся. Садились на запряженную кобылу, шерсть щипали и в гнезда таскали…

Ласточки успокоились, когда птенцы спрятались в гнездо. Мальчик снова заговорил с Судаковым:

– Учительница нам сказывала, есть птички калибровые, храбрые. У крокодила в зубах носиком чистят и не боятся.

– Не калибровые, а колибри, – поправил Судаков.

– Ну, значит, ты студент и есть, если знаешь…

– Почему ты думаешь, что я студент?

– Скажу тебе тайну – ответил мальчик. – Не выдашь?

– Нет, не выдам.

– Довбиленок-то в твой портфель заглянул. А там – ничего. Газеты и три книги: алгебра, какое-то «Материальное сопротивление», да история партии. Довбиленок и говорит: «Зелёный студент, наверно. Синь-пороха нам не выдумает». А зачем ему порох? Не знаю… Мамы дома не было. А то бы она ему сказала: «Не вороши, не безобразь, в чужой портфель не лазь!..»

– Ну и ну… – удивился Судаков. – Придётся вставать. Много времени?

– Не-е! Березова тень до Поликарповой избы ещё далеко не дошла. Бабы сено сушат, мужики в пустошах косят, а другие для скотины у речки большой двор строят – сразу сто коров туда запрут. А ты бы спал, чего делать. Приезжие у нас только по вечерам на собраниях речи говорят. А днём, кто куда. Или сидят да пишут…

– Маленький, а наблюдательный! – заметил Судаков, поднимаясь и очищая волосы от прильнувшего сена.

– Кто тебе сказал, что я маленький? Я в четвертый класс перешёл. Ниже тройки не было, а всё четыре да пятки…

– Молодец! Как звать тебя?

– Я не молодец, так и свинья не красавица, – по-взрослому ответил мальчик. – А зовут меня Ефим. В честь нашего тигинского летчика Ефимки Твёрдова. Он мой крестный. Он смелый летчик. Бывало, самолёт весь расшибся, Ефимке шесть рёбер переломило, а жив. Нет, дома он не живёт. В Няндоме, на железной дороге. Светлые пуговицы. Начальником…

– Так, так. А кто такой Довбиленок?

– Тебе мама вчера говорила. Главный воротило. Фамилия Довбилов. В газетах пишет. Я читал. Про наше Тигино. Речи-то он говорит почище всяких приезжих.

– Так, так. А мельник Проташа, что это за человек, и где, какая у него мельница?..

– Самая настоящая, двухпоставная. На реке, на низинке – спустись, тут и есть. Там всегда людно. И теперь мелет. Воды только мало – на один постав хватает. Да и молотья теперь немного…

– Так, значит, Проташина кошка – кулацкая паразитка, а он сам?

– Тоже паразит.

– Кто это сказал?

– Все, с кого он за помол по три фунта с пуда дерёт.

– Занятно. А ещё кто есть кулаки-деруны?

– Нет больше. Были, да Довбиленок их в колхоз принял – Зызовушку, Долгоязыкова, да Борисова…

– Подай-ка мне, Ефим, штаны и сапоги. Я вставать стану, оденусь.

– Поднимайся. Вода в рукомойник налита – холодная, свежая. А то и выкупаться можешь, чуть повыше от мельницы. Тут глубина такая – чёрта с ушами скроет.

– А ты знаешь, какого роста чёрт?

– Так мужики говорят. Значит, глубоко. Сажени две. Иногда глубже, если Проташа повыше на плотине щиты поднимет. А спустит воду – мельче станет.

– Дельный ты парень. В чём матери помогаешь?

– Сено убирать станем. А те двое, постарше меня, ушли в пустошь корье драть. Надерут, высушат – рубль за пуд, пожалуй, дадут. А ты куда от нас пойдёшь – в «Победу», в «Волю», в «Луч» или «Отбой»? Есть ещё «Красный пахарь». Это Довбиленок на собраниях все деревни по-своему перекрестил. Кто так называет, а кто по-старому: Лещёвка деревня, Степаниха деревня, Гридинская, Левинская, Никитинская, Малая есть деревня, но не меньше других. Вот иди сюда, к воротам встань, все деревни обскажу…

Так, для начала, через деревенского мальчика Ефима Судаков познакомился с расположением куста тигинских колхозов и отчасти даже с положением дел в них. Ведь на Довбилова, на Проташу и ещё кое на кого Ефим его нацелил. «Надо присмотреться, понять, учесть, взвесить – и не наломать дров», – размышлял Судаков. Как-никак он представитель окружкома партии – с него спросится.

И пошёл Иван Корнеевич Судаков по всем деревням Тигинского сельсовета изучать, с чего начался и как теперь выглядит этот один из самых первых в Вологодчине так называемый, куст колхозов.

…В Степанихе посреди деревни – два больших дома братьев Довбиловых, мужиков исправных, зажиточных. Старший из братьев хозяйство вёл, меньшой «выходил в люди». Много лет учился, преподавал обществоведение, теорию классовой борьбы; потом учился в институте красной профессуры.

В летнюю пору Довбилов приезжал в Тигино на отдых. Никогда он не чуждался своих соседей – ни бедных, ни зажиточных. Собирал их, вернее, они сами собирались, как только Довбилов появлялся в любой из тигинских деревень – в вечернюю пору, или в воскресный день. Поговорить он умел и знал о чём.

Старший брат иногда его спрашивал:

– Приехал на отдых и отдыхал бы… И как это у тебя язык не устаёт от речей?

– Надо, батенька, надо. Во-первых, я несу людям знания, во-вторых, на этом мужицком внимании, как на бруске-оселке я оттачиваю свой язык. В нашем деле язык – это всё, это – главное.

– Если он с мозгами связан, – добавлял брат.

– Разумеется. Время теперь не такое, чтоб молча отсиживаться. Надо говорить людям, разъяснять и действовать. От колхозов никуда не денешься. Они будут, они утвердятся. Но ломки будет немало. Смотри, что на юге наделано: раскулачивание почти закончено. В наших вожегодских лесах поселены за этот год несколько тысяч украинских, донских, воронежских кулаков. Это поветрие классовой борьбы нас коснётся? Очень даже возможно. Куда наших зажиточных мужичков, ну, кулаков, прямо скажем будут высылать? На Север ещё дальше? Не лучше ли изменить форму существования, сохранив по возможности своё содержание?

Своего брата и ещё кого следовало, по его разумению, Довбилов заблаговременно предупредил, чтобы в их крепких хозяйствах не было ни малейших кулацких признаков, немедленно лишний скот продать или под нож, батраков, работниц не иметь, никакой торговлишкой не заниматься. И не ждать у моря погоды, а организовать колхоз: первым застрельщикам коллективизации больше внимания и помощи будет от города, а также обеспечена неприкосновенность в случае раскулачивания.