Балерина из Санкт-Петербурга - Анри Труайя

26 числа того же месяца, когда страсти несколько поутихли, вновь смогла выйти на сцену Матильда Кшесинская[18] – в фантастическом балете «Конек-Горбунок», хореография которого была сочинена Мариусом Петипа десяток лет назад. Несмотря на настояние супруги, дочерей и вашей покорной слуги, он отказался пойти на спектакль. Вместо него отправилась я. На следующий день он обратился ко мне с вопросом, хорошо ли проскакал «Конек». Увы, мне пришлось сказать ему, что зал не был заполнен и на три четверти. Такое отношение публики было, увы, предсказуемо, ибо, невзирая на усилившийся полицейский надзор, все хоть сколько-нибудь представительные люди опасались выходить за порог, пугаясь покушений. Страх, ощущавшийся самыми высокопоставленными персонами империи, передался и артистам. Сам Петипа советовал любой хоть в какой-либо степени приметной женщине и любому мужчине с положением не высовывать из дома носу, так как террористы могли, обвинив их в безразличии к несчастьям бедноты, «проучить», чтобы побудить к более «социальному» поведению.

Его осторожность переросла в панику, когда из Первопрестольной пришло известие, что 4 февраля при всем честном народе был убит генерал-губернатор Москвы, дядюшка Николая II Великий князь Сергей Александрович. Исполнитель покушения эсер Каляев мгновенно прославился после ареста. На следующий день после трагического события Мариус Петипа поведал мне о своих планах, которые он вынашивал уже несколько дней. Ему хотелось возвратиться во Францию и провести там несколько месяцев, окунувшись в воспоминания о прошлом и позабыв о русских беспорядках. Ему шел уже 88-й год, и я опасалась, не утомит ли его столь долгое путешествие. Мариус ответил, что он уже слишком утомлен от Санкт-Петербурга, где у всех – начиная от самых высокопоставленных особ и кончая самыми презренными метальщиками бомб – съехала крыша. И хотя перспектива расставания вселила в мое сердце грусть, я не сочла себя уполномоченной отговаривать его, тем более что жена и дочь Вера открыто радовались возможности съездить с ним в Париж. 3 мая 1905 года я проводила их на вокзал и посадила в вагон. Выйдя снова на перрон, я увидела, как Мариус Петипа машет мне из полуоткрытого окна. Я подошла к окошку и подняла голову. Петипа подмигнул:

– Не забывай в моем отсутствии каждый день делать экзерсисы! Хочу найти тебя в лучшей форме, когда вернусь!

Я поклялась, что он сможет рассчитывать на мое прилежание, но понимала, что эти последние слова – как его, так и мои – растворятся в воздухе. Как только он ступит ногой на французскую землю, он тут же окунется в свое прошлое, начисто забудет своих русских друзей и меня в том числе. Ведь ему захочется только одного – дышать полной грудью воздухом своей родной земли! Пытаясь изобразить на своем лице улыбку, я в то же время просила Бога о том, чтобы поезд скорее отправился, ибо предчувствовала, что, если проводы затянутся, я не смогу больше сдержаться и ударюсь в слезы. Но вот наконец раздался третий звонок как сигнал освобождения – и состав, увозивший Мариуса Петипа, тронулся с места и исчез вдали. Мне внезапно показалось, что теперь меня, в мою очередь, отправили в отставку.

Я долгое время пребывала словно бы в оцепенении, ибо дни мои сделались абсолютно пустыми. Даже последние сводки с фронта, которые приводили в уныние всех вокруг, волновали меня едва-едва. Поражения русских войск в Маньчжурии, падение Мукдена, разгром русской эскадры в Цусимском проливе – все это протекало где-то в ином мире и в ином времени, нежели те, в которых обитала я. Даже объявление о мирных переговорах с Японией при посредничестве президента США оставило меня равнодушной. Я пробегала глазами газетные столбцы, не вникая в их значение. Но и пребывая в вялом бессознательном состоянии, я не забывала об обещании, данном Мариусу Петипа при расставании на вокзале. Я пунктуально продолжала делать экзерсисы у палки, как если бы маэстро стоял у меня за спиною и наблюдал. В качестве репетитора я выбрала Александра Ширяева, которого хорошо знала: у него был уверенный глаз и приветливый характер. Приходя к нему в студию, я приносила себя в жертву артистической необходимости, потребной мне, как личная гигиена. Подвергать свое тело строгой дисциплине было для меня чем-то столь же естественным, как, например, чистить зубы и причесываться по утрам. Но, выказывая прилежание, я знала, что никто не оценит мою стойкость: ни великий марселец, который был далеко и которому было не до меня, ни родной отец, который только смеялся над тем, как я стараюсь перед зеркалом, ни даже я сама, которая почти что перестала существовать даже в собственных глазах.

Вот уже три с половиной месяца, как я простилась с Петипа. Ни одного письма. Его парижского адреса я не знаю, думаю, не стоит сомневаться, как он покорен своей родной страной. Правда, нет худа без добра: теперь я могла уделять больше времени своему кровному родителю. Он тоже ужасно постарел, и с головою у него было не все в порядке. Он как будто уехал с тем же поездом, что и мой любимый наставник. Кто из них был дальше от меня? Мариус Петипа, бродивший по улицам Парижа, или мой батюшка, словно застывший в немом мечтании? Папенька мой, хоть я и могла видеть его собственными глазами, был словно призрак – больше чем когда-либо прежде в моей жизни. Я заботилась о нем с таким же тщанием, с каким упражнялась у балетного станка. Бесстрастно. Только в силу дисциплины. Невинное наслаждение купания в иллюзиях было утрачено мною уже давно. И вдруг небывалое потрясение, молния надежды, сверкнувшая посреди пустыни сожалений! Телеграмма из Вены: Мариус Петипа извещает о своем возвращении в Санкт-Петербург завтра утром! Воспрянув от радости, я показала депешу отцу и разозлилась оттого, что он с таким тупым видом воспринял информацию, более важную для меня, чем переговоры с япошками.

18 августа я поспешила на вокзал, чтобы встретить Мариуса с женой и дочерью Верой; по-видимому, моя радость показалась им чрезмерной, ибо они попросили меня возвратиться домой, пока они вернутся к себе в прежнюю квартиру (которую они, по счастью, оставили за собою, когда уезжали из России) и распакуют чемоданы. А назавтра – милости просим. Когда я вновь оказалась в привычной обстановке милого семейства, мне показалось, что здесь ничего не изменилось – ни для меня, ни для них. Все же от меня не укрылось, что глава семейства стал еще более худощавым и убеленным сединами, а мнение его о людях и вещах сделалось еще горестнее прежнего. Даже там, во Франции, он острее переживал события санкт-петербургские, нежели парижские. Но, слава Богу, вскоре газеты принесли известие о заключении Портсмутского мира между Россией и Японией. Побежденная и униженная Россия все же получила возможность вздохнуть. Страна все же осталась в мире на хорошем счету – это чувство разделял и Мариус Петипа. Но, поздравляя себя с пусть и запоздалым, но за– вершeнием военного конфликта, в течение полутора лет обескровливавшего Россию, он опасался действий русских революционеров, которых считал еще более коварной угрозой, чем японцев. Страна жила от забастовки к забастовке, от бунта к бунту, что в его глазах играло на руку противникам России. В середине октября 1905 года после череды митингов, шествий и манифестаций Санкт-Петербург оказался парализован из-за отказа всех трудящихся от выполнения привычных обязанностей. Стояли заводы, не ходили конки, прервалось железнодорожное сообщение, не доставлялась почта, закрылись магазины, рестораны и театры. Повсюду на собраниях протестующих выдвигались требования реформ во имя счастья простых людей и устранения эксплуататоров.