На мохнатой спине - Вячеслав Рыбаков

Долго юродствовал я перед ними, и наконец они, пожимая плечами и гадливо стараясь не смотреть в мою сторону, ушли от ненормального подальше.

А я так и не смог понять, почему мой зов не был понят и принят.

Я смотрел сверху вниз на осунувшееся, измождённое лицо Ани, на её неловкую скованность, какой и в помине не было в те давние годы, когда в любом разговоре со мной она чуть ли не поминутно всплёскивала руками: «Ты что, этого не читал? Ты что, этого не видел? Ты что, этого не знаешь?» А из-под постаревшего, костистого лица, из-под нездоровой пористой кожи мало-помалу начинало светиться иное, былое, самое красивое, какое только может быть, потому что именно тогдашняя красота калёным паттерном, неизгладимой печатью бьёт по всем будущим годам, сколько бы их ни было впереди, и остаётся единственной красотой на всю оставшуюся жизнь.

– Аня, – поражённо сказал я. – Откуда ты, Аннушка?

Она принуждённо улыбнулась.

– Из кафе. Я там ждала. Надеялась попросить председателя нашей группы журналистов о помо… об одной вещи. Он обещал прийти, я по телефону заранее договорилась. И не пришёл. Да я и знала, что не придёт. Я уж уходить собиралась и вдруг увидела тебя – такого… важного… Я подумала, это судьба.

– Какой же я важный, Аня? Я ничего не понимаю. Мы же не виделись… Чуть ли не сорок лет не виделись. Аня, как ты меня узнала?

– Ну, ты не так уж переменился. А потом, я случайно знаю, что ты теперь среди начальства. Высоко взлетел…

– Анечка, стоп. Здесь холодно и неудобно. Что нам тут стоять? Пошли к нам, ещё не очень поздно, а домой тебя на машине отвезут, я позвоню в гараж. Поболтаем… Ты как? Ты в Москве? Ты про наших про кого-нибудь знаешь? Всех же разбросало кого куда…

– Погоди, – сказала она, никак не отвечая ни голосом, ни взглядом на мой внезапный и совершенно неподдельный восторг. Её шелушащийся лоб собрался морщинками. – Погоди, не гони. Я специально пошла за тобой и ждала, когда ты один останешься, потому что вдруг подведу тебя и твою молодёжь под монастырь. Может, ты и общаться со мной теперь не захочешь. И уж всяко мне, наверное, нельзя к тебе домой, а тебе нельзя ко мне, я же теперь чеэсвээр.

Падение с высот бурлящего веселья и благородной грусти было столь внезапным, что я, даже приложившись всем телом, не сразу опомнился.

– Что?

– Член семьи врага народа, – пояснила она, и вдруг её голос напомнил мне тот, давнишний, когда она вот так же снисходительно и почти с презрением поясняла мне то, что вообще-то должны назубок знать все. – Веню вот уже полторы недели как взяли. Без объяснений, и ни от кого не могу добиться ни слова…

Я сглотнул.

Улицы совсем опустели. Ни людей, ни машин.

Опять истошно зазвенел, разухабисто выворачивая на набережную, сверкающий слепыми от инея окнами трамвай.

– Кто такой Веня?

– Мой муж. Вениамин Шпиц, журналист. Ты, наверное, не знаешь.

Как ни странно, но на сей раз я знал. Попадалось несколько статей, и я запомнил, потому что мне, как и с Блоком, показалась смешной фамилия.

– Так, – сказал я. – Ну, говори, говори.

– А что тут говорить? – Она кривовато усмехнулась. – Всё как у всех. Но когда я тебя увидела, я подумала… Может, ты… ну… можешь как-то помочь?

Запинаясь, она выдавила сокровенное и умолкла. Потом ей, наверное, показалось, что она перегнула палку и запросила слишком много сразу.

– Ну, хотя бы узнать, что с ним, из-за чего всё это…

– Хорошо, – не колеблясь, сказал я. – Я попытаюсь. Я, как ты понимаешь, не свят дух, но попытаюсь. Но… Аня. Мы так давно… Я не знаю… Как ты живёшь?

– Как всегда.

– Но ведь всё так изменилось.

– Я не заметила. Мы все в этой стране всегда как подопытные мышки. Один тест на сообразительность закончился, начался другой. Убрали лабиринт с ломтиком сала посредине, поставили кормушку с педалькой, педальку надо нажать лапкой два раза, и кормушка откроется. А мышки… Мышки остались те же самые.

– Ты биолог?

– Я чеэсвээр, – ожесточённо сказала она.

Я глубоко вздохнул.

– Ну, про сейчас я понял, но… До этих полутора недель ведь тоже было много всего?

Мало-помалу я отходил от шока внезапной встречи, внезапного обрушения из одной жизни в иную, и воспоминания неторопливой чередой начали проявляться в памяти, как на листах фотобумаги.

– Ну конечно, мы как выпускной отгуляли, так с тех пор и не виделись. Это же конец мая был, как раз после Цусимы. Всё в цвету… Ты в белом фартучке, с бантами… Помнишь, вы кричали: ура микадо! Царю конец!

– А ты не кричал, – сказала она.

– Ты помнишь? – Я готов был её расцеловать за это. – Помнишь? Знаешь, я хотел… Чтобы как все. Но у меня язык не повернулся.

– Зато теперь ты при делах, – сухо сказала она. – Под новым царём устроился.

Чёрная неподвижная Москва стыла и дыбилась вокруг нас, делая вид, что беззаботно засыпает, и серебрилась непорочным инеем, бодро дышала морозом, светила разноцветными окнами – а моя школьная Аня была чеэсвээр, и ненавидела меня за это, и просила у меня помощи.

– Хорошо, – сказал я. – Попробую. Как мне тебя найти?

– Ты обещал?

– Я обещал.

Она попятилась от меня – точно отшатнулась. И уже тогда сказала:

– Проще простого. Спроси адрес в НКВД.

И почти бегом бросилась прочь по будто вымершей улице, которая ещё десять минут назад казалась мне уютной и безмятежной, даже какой-то предпраздничной. И ведь правда, скоро Новый год. А что людей нет – так все уже дома, с семьями, чаи гоняют, читают детям книжки вслух, целуются, выпивают; суббота ж… Полы жёваной, плешивой шубки мотались из стороны в сторону, словно подгоняя шлепками её беспомощные, худые ноги, петляющие каблуками в воздухе.

Перед тем как завернуть за угол, она остановилась так резко, что поскользнулась и едва не упала. Кругом, сколько хватал глаз, так и не появилось ни души, и она могла себе позволить говорить с расстояния трёх десятков шагов, будто стояла рядом. Вполоборота глядя на меня, громко спросила:

– Ты ведь был в меня влюблён?

– Да! – крикнул я, нелепо надеясь, что хотя бы это повалит стенку, которую жизнь вбила между нами.

Она мгновение постояла, глядя на меня, как встарь, свысока. Потом вдруг чуть развела руками: дескать, ну, не обессудь, сам дурак.

Я вернулся домой позже Серёжки. Честно говоря, я уже боялся, что они легли спать, и потому на всякий случай не стал звонить, а беззвучно, аккуратно открыл дверь ключом. И успел услышать, как Маша на кухне пытает Серёжку:

– А как же ты папу одного отпустил?

Сын в ответ лишь бубнил неразборчиво – видимо, пока ехал домой, проголодался и сейчас добирал то, чего не хватило у писателей.

– А Надю ты до дому проводил? А папа от вас сразу ушёл и ты её провожал без него? Или вы вместе её проводили? А кто ещё был? А он сам ушёл, сам не захотел с вами дальше гулять?

– А вот и я, – громко сказал я, – ваш кормилец и повелитель. Сыт, пьян, и нос в табаке.

Допрос сразу прекратился. Они оба вышли ко мне к коридор; Серёжка ещё продолжал что-то торопливо дожёвывать. Не сговариваясь, сказали почти хором:

– А мы уж начали волноваться.

Назавтра мне повезло. На последних минутах обеденного перерыва я, возвращаясь из столовой, приметил на лестнице выше себя широкий, лоснящийся на спине пиджак Лаврентия и в три прыжка догнал нового главу спецслужб.

– Пламенный партийный, – сказал я.

Он прострелил меня зайчиком от пенсне и ответил в столь же лёгкой манере:

– Взаимно.

– Слушай, Лаврентий, хочешь делом доказать, что народ всегда прав?

Он молча усмехнулся, не давая поймать себя на слове, но явно приглашая продолжать. Я так и знал, что ему станет любопытно. Я выждал. Пусть и уклончиво, но ему всё же пришлось подать голос.

– Народ всегда прав, – согласился он.

– В народе говорят: блат главней наркома.

– Спорно, но и так бывает.

Разговор заструился. Что и требовалось.

Мимо своей мягкой, вкрадчивой подходкой, облизывая блестящие после обеда губы, совершенно беззвучно прошёл Анастас, на ходу, как всегда, подсчитывая на микрокалькуляторе какую-то очередную общенародную прибыль. А может, убыль. Не отрываясь от вычислений, он кивнул нам; мы тоже слегка боднули головами.

– Вот я к тебе, считай, по блату и обращаюсь. Чай, мы не посторонние. Недели полторы назад был арестован такой журналист: Вениамин Шпиц. Или даже ещё и не арестован, а так просто. Ты как нарком не мог бы прояснить, что он там начудил? Может, опять ваши перестарались? На молоке обжёгшись, на воду…

Память у него была, надо отдать ему должное, потрясающая.

– Шпиц, – сказал он, поморщившись. – Ага. Мыслитель-гуманист. Не имеет права на существование никакая система, если она ставит себя выше индивидуальности, – явно цитируя по памяти, презрительно прогнусавил он. – Пассажир для трамвая или трамвай для пассажира? Человек для государства или государство для человека? Сразу продолжение напрашивается, – заговорил он нормальным голосом и, значит, уже от себя. – Лес для зайца или заяц для леса? Червяк для земли или земля для червяка? Долой океан со всеми его обитателями, если он ставит себя выше одной, отдельно взятой селёдки… Гуманизм, однако!