Мастерская пряток - Вера Морозова

— Господин офицер, вы, конечно, окончили гимназию и… — Мария Петровна не закончила фразу. Помолчала и с издевкой спросила: — Неужто по книгам ходить удобнее, чем по ковру?! И есть ли у вас дома хотя бы десяток книг?!

— Книги есть, и более десятка — только по ночам их не приходит проверять полиция! — Офицер поднял брови и холодно посмотрел на Марию Петровну. Женщина раздражала спокойствием и откровенным презрением, которое было написано на ее лице.

— Прикажите ставить книги, которые проверил господин Сидоров, — голос Марии Петровны дрогнул от издевки, — на прежнее место в шкафы. Я не теряю надежды, что вы, как образованный человек, понимаете, что библиотека имеет систему и не так просто содержать ее в порядке. У мужа она вся подобрана, он — известный журналист. Ваши действия нужно расценивать как откровенное неуважение и желание причинить зло людям, у которых вы проводите обыск.

— Ах, Маша, — взмолился Василий Семенович, — о чем ты говоришь?! И о какой образованности? Опомнись… Хороша образованность, когда у офицера ходят подчиненные ножищами по книгам.

— Нет худа без добра, — ответила Мария Петровна и взглядом поблагодарила мужа. Помолчала и сказала офицеру: — По рождению я — дворянка. И ваши действия, милостивый государь, буду обжаловать губернатору: и эти частые обыски, и то, с каким безобразием они проводятся.

Она стояла спокойная. Только щеки побледнели да слегка вздрагивали руки.

Сидоров решил закончить просматривать книжные шкафы. «Тут три года сиди, а всего не пересмотришь. Нужно государю указ издать, чтобы в частных домах более десятка книг не держали. Пфу…» — ругнулся он в душе: в кабинете имелся и письменный стол. И какой огромадный — тумбы с двух сторон, в каждой по четыре ящика величиной с добрый сундук. Столешница, как бильярдная доска. Когда-то при обыске в одной квартире он видел бильярд под зеленым сукном. Размеры его потрясли воображение жандарма. Тогда проводили обыск у барина, который слыл жуликом и занимался изготовлением фальшивых денег. Странное дело, Голубев — ученый человек, а письменный стол, словно бильярд. Вздохнув, он направился к столу. Провел рукой по сукну, стараясь проверить на ощупь, нет ли под сукном запретных листков. Взял и опрокинул чернильницу. Чернила расползались словно с неохотой и огромным пятном выступали на сукне.

Василий Семенович прикрыл глаза, чтобы не видеть безобразий. Все время он проводил за столом, думал, писал. И стол был для него не бездушной деревянной вещью, а другом и советчиком. И он застонал от обиды.

Мария Петровна жалела мужа. Василий Семенович стал кабинетным человеком. От жизни отошел, в дела не вмешивался. И вот его святыню осквернили. Книги под сапогами жандармов! В душе ее поднимался гнев. Словно жулики, ночью ворвались в приличный дом и все крушат, ломают, корежат. И для них не существуют ни дети, ни больной человек, ни уважение к чужому труду.

Тем временем Сидоров вытащил ящик из правой тумбы и стал оглядываться, куда бы его пристроить. Не держать же в руках! На ковре — книги, в шкафах, распахнутых настежь, — книги, на диване — книги… Книги задавили кабинет. Сидоров с осуждением покрутил головой. Взял да и бросил ящик на пол. Листки, исписанные бисерным почерком, были сложены по разделам в стопки и перевязаны ленточками. И вот они разлетелись, словно птицы из гнезда.

Офицер нагнулся, поднял с пола листки. Достал из кармана шинели футляр с очками. И принялся читать… Кажется, ничего предосудительного. Одни бредни — как улучшить жизнь крестьян. Он оторвался от записок и стал наблюдать за Василием Семеновичем. Подумав, принялся быстро перекладывать стопки листков, хотел понять, где скрывается крамола. Только ничего не заметил — лицо хозяина выражало страдание, каждая стопка была дорога. Мария Петровна бесстрастно взирала на хаос. «Крепкий орешек», — подумал ротмистр и бросил на ковер тетради с дневниками.

Мария Петровна отвернулась к окну и смотрела в темноту ночи. Ба, все подготовлено — и извозчичья пролетка, и лошади, и понятые, так называли людей, которые присутствовали при аресте… Значит, арест ее зависел от ловкости жандармов. Найдут литературу — арестуют, не найдут — на этот раз пронесет.

От этих дум заныло сердце — в доме так много запрещенного. И листовки, и литература, доставленная агентами «Искры» из-за границы, и фальшивые паспорта…

Леля открыла глаза и стала тревожно прислушиваться к шуму, раздававшемуся из кабинета. Слышала громкий голос отца. Высокий, срывающийся голос папы узнала с трудом. Чей-то густой бас раздавался, словно из бочки. Так дети играли во дворе. Находили пустую бочку, и кто-нибудь из мальчишек забирался в нее и кричал. Голос набирал силу и напоминал пение дьякона в церкви. Марфуша по воскресным дням брала ее в церковь к обедне. В кабинете кто-то громко кричал. Так громко в доме никогда не разговаривали. Леля хотела услышать голос мамы. Но мама в разговор не вступала. Изредка отдельные слова ее долетали до детской, но разобрать их было невозможно.

Значит, опять в доме ночные гости, по словам папы, — жандармы с обыском.

Девочка опустила ноги на коврик, хотела подойти к двери, чтобы заглянуть в кабинет. Только голоса приблизились к детской. Леля юркнула в кроватку. Говорил папа. Резко и быстро, словно бежал и запыхался.

— Нет… Нет… Я просто не пущу вас в детскую. Вы испугаете девочек, набезобразничаете, как в моем кабинете… — Папа, словно поперхнулся, и буркнул: — Прошу прощения… Я дам честное слово благородного человека, что ничего недозволенного в комнате нет. Помилосердствуйте, господин ротмистр… Коли угодно, переверните еще раз мой кабинет…

— Не устраивайте спектакля, господин Голубев! — Эти слова выговаривал чей-то незнакомый голос, резкий и властный. — По положению обыск следует произвести по всей квартире.

— Девочки недавно переболели корью! — добавила мама.

Леля узнала ее голос и поразилась, как сердито выговаривала слова мама.

— К сожалению, вынужден… Отойдите от двери! Сидоров, приступай! — отказал маме все тот же неприятный голос.

Дверь отворилась. Яркая полоса света резанула по глазам. Вошел жандарм. Тощий, длинный, словно жердь, в шинели и шапке. За ним другой — и тоже в шинели и шапке. Только очень толстый, словно шар. В руках он держал лампу. Самую большую, которая обычно зажигалась в столовой. Жандармы были такими разными. У тощего злое лицо. Длинный тонкий нос. Сердитые глаза. Узенькие усы. Толстый напоминал кота — полное лицо и заплывшие глаза. Пушистые усы закрывали чуть ли не все лицо.

Леля закрыла глаза, притворилась спящей. Может быть, жандармы уйдут? Катя спала, широко разбросав руки. Одеяльце сползло. Она сладко причмокивала губами и слегка крутила головой, спасаясь от света лампы.

Но жандармы из детской, несмотря на Лелины хитрости, не уходили. Вся комната наполнилась голосами, стуком сапог и кашлем. Кашлял тот, худой, который так не понравился Леле.

В детской горел ночник. Сказочный гномик со смеющимся ртом держал горящую свечу, прикрывая колпачком. Робкая тень от ночника вздрагивала на ночном столике. Обстановка в детской простая — две кроватки и диван для Анюты, нянюшки. Нянюшка недавно приехала из деревни, откуда ее выписала Марфуша. Анюта с трудом привыкала к такому большому и шумному городу, каким ей казался Саратов. С девочками она подружилась — особенно с Катей, которая, как говорила Марфуша, вечно висела у нее на шее. Леля и сейчас взглянула на нянюшку, чтобы узнать, не висит ли на шее Катя. Нет, нянюшка свернулась калачиком и лежала, боясь открыть глаза. Катя на шее не висела.

Анюта была едва жива от страха. Обыск при ней производили впервые, и она не могла понять, как барин, такой тихий и вежливый, мог оказаться разбойником. Если бы он не был разбойником, то кто пришел бы арестовывать?! О том, что можно заарестовывать барыню, — такое и в голову не приходило. Она натянула на голову подушку и, как и Леля, притворилась спящей.

Девушка слышала и ночной звонок, и приглушенный голос барыни, и испуганные вопросы барина. Видела, как бесшумно, словно тень, вошла в комнату Мария Петровна. В ночной рубахе и накинутой на плечи шали. К великому удивлению, барыня не поправила на девочках одеяльца, как обычно. Нет, она принесла куклу, ту самую, которая сидела в столовой, и положила ее к Леле на кровать. Леля в свои семь лет читала сказки. Анюта грамоты не знала и очень дивилась учености девочки. Катя была ей ближе — эдакая проказница. Она и сейчас спала и словно смеялась. Барыня повернулась лицом, и нянюшка удивилась: изменилась-то как, словно постарела на десять лет.

Жандарм грубо сдвинул на край тумбочки гномика и поставил зажженную лампу. Десятилинейную. Яркий свет резанул по глазам, Анюта закрыла лицо ладонями. Гномик уронил колпачок, свеча задымила, зачадила.