Ольга, княгиня воинской удачи - Елизавета Дворецкая

– Должен сказать, это верное решение, – заметил Боян после совета. – Ведь покойный был идолопоклонником? Не крещеным?

– Не крещеным, – подтвердил Мистина.

– Здесь в море совсем рядом то место, что во времена идолов служило для душ воротами в мир мертвых.

– Да ну что ты?

– И где это?

– В одном дне пути от устья Дуная на восток лежит Белый остров, – Боян кивнул в сторону открытого моря. – Это старинное священное место. Оно почиталось задолго до того, как сюда пришел хан Аспарух, но даже не столько дунайцами, сколько греками.

– А ты говоришь, идолопоклонниками!

– Так и есть. Были времена, когда и греки не ведали Благой Вести о Спасителе. И тогда они почитали Морского Царя. Он был очень могуч: вызывал и успокаивал бури, указывал путь мореходам, мог как наслать, так и излечить болезни. На Белом острове было его святилище, а в нем – вход в царство мертвых.

– Что значит – вход? – Мистина пристально взглянул на него. – Для волхвов или просто… Чтобы любой мог ногами зайти?

– Просто зайти ногами, – улыбнулся Боян. – Но кто же захочет это сделать добровольно – ведь выйти назад будет нельзя.

Приглядевшись за пару дней к Бояну при дневном свете, русы поняли, что тот несколько моложе, чем казалось поначалу. Отмытый от сажи, тот стал выглядеть на два-три года старше Мистины. Но даже в простой сорочке, взятой у кого-то из отроков (своя сильно испачкалась в крови и порвалась), в кафтане черновато-бурой шерсти, Боян всем обликом источал уверенное, внушительное достоинство. Тайком переводя взгляд между ним и Ингваром, Мистина отмечал про себя: а что, если греческое звание кейсара-василевса, за которое Боянов отец, Симеон, всю жизнь отчаянно дрался, и впрямь что-то дает? Ведь происхождением Ингвар, потомок Одина, ничем не уступает наследнику Аспаруха. Однако он лишь учится держать себя как истинный повелитель, подавляя в себе привычки хирдмана, а у Бояна все выходит само собой, естественно, как дыхание.

– Не свистишь? – уточнил Ингвар.

На этот раз Боян уже понял – за минувшие дни он не раз слышал это слово и догадался о значении.

– Сказать по чести, я не видел этого своими глазами, – признался он. – Святилище давно разрушено, да и сам остров, расколотый, погрузился на дно морское, от него остался жалкий обломок. Его разбил своим посохом и силой молитвы Христовой апостол Андрей, но он жил почти тысячу лет назад, а на острове я не раз находил солиды и милиарисии василевсов, которые жили на три-четыре века позже. Думаю, идолопоклонники приезжали туда уже после гибели святилища, как я, чтобы все же принести дань Морскому Царю, и надеялись на помощь.

– Как ты? – чутко откликнулся Эймунд.

Младший брат княгини околачивался рядом с Бояном почти все время, на какое мог оставить без присмотра своих людей. Он был очарован этим рослым, некрасивым, смуглолицым человеком, чей низкий голос звучал так сладко, что каждый звук его падал на сердце каплей блаженства. И пуще всего Эймунд боялся, как бы кто не поведал Бояну о его сражении с «морским змеем».

– Не, я не сказал, что почитаю идолов, – поправился Боян. – Каждую весну я с моей дружиной езжу на Белый остров поклониться Андрееву кресту. Потому я оказался в этих краях и услышал о вас…

Ингвар и его родичи слушали с изумлением. Русские купцы и воины уже лет сто чуть не каждый год ездили в греки мимо Болгарского царства, но о Белом острове и входе в Навь Ингвар слышал впервые.

– Это нужно, чтобы Морс… Чтобы святой апостол Андрей был благосклонен к мореходам и рыбакам, чтобы бури не губили корабли, чтобы… чтобы Бог не посылал повальных болезней народу… И ты, – Боян глянул на Ингвара, – хорошо сделал бы, если бы отправился туда и принес жертвы. Тебе нужна благосклонность… Тех, кто правит морем, если уж ты намерен идти в поход по воде.

– Кому это мы должны принести жертвы? – небрежно и в то же время осторожно осведомился Мистина, будто намеревался проскользнуть мимо змеи, делая вид, что не замечает ее в траве.

Боян глянул на него:

– Белому острову.

Дымчато-серые, как сумерки купальской ночи, глаза болгарина встретились с блестящими, как клинок, глазами руса. Мистина мог бы поклясться, что они поняли друг друга. Почему-то вспомнился костяной ящер, отданный на хранение… Эльга… Ее глаза, как два смарагдовых светила… И он опустил веки, уверенный, что Боян сумеет разглядеть ее образ в его памяти.

– Может быть, он дело говорит… – Мистина повернулся к Ингвару.

– Нет! – отрезал тот.

Мистина хорошо знал этот тон побратима: Ингвар извлек из ножен свое упрямство, и это «нет» означает «даже не думай».

– Хви? – на северном языке вполголоса спросил он. – Почему?

– Он нам путь в Хель укажет! – на том же языке язвительно ответил Ингвар. – И еще подтолкнет, и дверь за нами затворит. Не видишь – он же колдун!

– Вижу, – тихо ответил Мистина, с удивлением чувствуя, что сам слегка очарован осознанием этого.

Никогда в жизни он не переживал преклонения отрока перед зрелым мужчиной, так похожим даже на влюбленность – ему хватало отца, а перед Свенельдом все прочие казались рохлями. Но не удивлялся тому, что Эймунд Морской Змей смотрит на болгарина, как девушка на жениха.

Ему и самому приходилось сосредоточиться, чтобы увидеть Бояновы черты лица. Иначе, глядя на царева брата, он видел нечто сияющее, будто живое солнце; черты человеческой внешности казались не более значимыми, чем мелкая рябь на поверхности глубокого, красивого озера.

Глядя на Бояна, Мистина вдруг осознал, что уже несколько лет именно так видит Эльгу. Она хороша собой, но не черты лица в ней влекут и восхищают, а солнечный свет, идущий изнутри. И свет этот почти заслоняет черты, делает их неважными. Они могли бы быть иными – но она осталась бы столь же прекрасна. Само ее присутствие бодрит и услаждает, и даже гриди не могут удержаться, чтобы не повернуть головы ей вслед, когда она проходит через двор, улыбаясь, будто рада каждому. От этой улыбки любому мнится, что молодая княгиня острым взором видит ту самую глубоко запрятанную частичку его души, которой он лучше всех прочих. И улыбается именно поэтому.

Мысли побежали назад – туда, где Эльга. Без нее в жизни Мистины не хватало чего-то важного: ее взгляд согревал и воодушевлял, хотелось не просто показаться лучше в ее глазах, но и стать лучше всех на свете… На сердце потеплело: эти смарагдовые светила за пару последних лет расплавили в железном сердце Мистины мягкое местечко. Впервые он ощутил это пару лет назад и поначалу сам над собой смеялся, удивлялся, как душевному недомоганию. А потом начал его беречь как нечто дорогое: это чувство придавало жизни сладость, какую не могли дать никакие иные приобретения. От одного сознания, что нынче он опять пойдет на княжий двор и непременно увидит ее, всякий день казался душистым и солнечным, даже если снаружи поливал холодный осенний дождь.

Но очень быстро Мистина опомнился. Поход едва начался, об оставшемся позади думать так же бессмысленно, как о спине луны, которой она никогда не поворачивается к смертным внизу. И прохладная бодрость духа здесь куда полезнее, чем любовная размягченность.

К возвращению Буеслава все для погребения уже было готово. Тело Черниги и других погибших уже обмыли, одели в лучшее платье из того, что у них было с собой, вместе с оружием положили в лодью на песке у полосы прибоя. На берегу разожгли костры, с утра повесили обжаривать туши привезенных Буеславом баранов, двух оленей, застреленных в лесу. Варили кашу и похлебки из морской рыбы. Оберегая припас, каши сделали немного, по ложке для каждого. Без каши поминальная страва не творится.

Собрались, когда начало темнеть. В сумерках ярко горели костры, морской ветер трепал языки пламени, будто хотел оборвать лепестки с огненного цветка и унести в небеса. Один костер, самый большой, посреди песчаной площадки освещал борт лодьи и головы мертвых гребцов, сидящих на скамьях возле весел. При каждом были его пожитки, оружие. Тело Черниги, как подобает вождю, лежало на возвышении у кормы, под его стягом. Малая дружина приготовилась к походу.

Не каждый мужчина и даже не каждый знатный человек отправляется на тот свет на корабле. А только тот, кто при жизни носил золоченый шлем и имел свой стяг, выводил дружину на поле боя и указывал ей путь к победе или смерти. Чернига в жизни мало ходил по морям – сын бывшего викинга и славянки, он сам по рождению уже принадлежал к оседлой руси, пустившей корни в землю славян. Но он умер в походе, и могилы на суше у него не будет. А там, куда его привезет этот корабль, его встретят все разделившие этот путь, где бы ни нашли они свою дверь из земного мира в небесный.

Народ уже собрался. Все войско не могло здесь поместиться, и каждый вождь пришел с малой дружиной – родичами и старшими оружниками, чтобы потом рассказали остальным, как все прошло. Только черниговцев было больше половины – явились все, кто знал воеводу при жизни. Младшие отроки присматривали за котлами, остальные уже расселись на земле, на кошмах и просто на песке. На выложенных длинным рядом щитах расставили миски и разложили ложки.