Дом учителя - Георгий Березко

— Слышал Кулика, как же. — И, сострадая своему командиру, он проговорил всю строфу:

Сквозь непогоду, ветер, вьюгуМы мчимся, шпорами звеня.Ночной привал, вино, подруга,Труба — и снова на коня!

Почувствовав невольную неловкость, Виктор Константинович прокашлялся.

— Точно: «Труба — и снова на коня!» — восхитился Веретенников. — Вы еще эту старуху, заведующую, позовите посидеть с нами, эту бывшую графиню.

— Какая же она графиня? — сказал Истомин.

— Все равно — осколок прошлого… И этого вредного старичка — интеллигентные все-таки люди. Поляков тоже зовите. Действуйте, Виктор Константинович, действуйте! У меня все.

Истомин хотел было заметить, что старик учитель не так уж, видно, прост: носит почему-то под толстовкой оружие, но не успел — Веретенников, запахнувшись, шурша плащ-палаткой, бойко потопал по тротуару.

Виктор Константинович постоял и сел на скамейку у ворот — он позабыл уже о старом учителе. Шум, производимый Веретенниковым, вскоре ослабел, пропал, со двора не доносилось ни голосов, ни шороха, и сделалось опять совсем тихо — так, как бывает в поздний вечер в провинциальном захолустье. Небо померкло, похолодело, а на севере оно стало непроглядно-черным, оттуда наплывала сплошная облачная тьма. Казалось, что тьма — это и есть цвет тишины, и это она, тишина, поглощала небо и землю: улицу, заборы, крыши, сады, столб с незажженным фонарем — все пряталось в ней, скрывалось, пропадало… И он сам, Виктор Константинович Истомин, тоже как будто потерялся в этой тишине-черноте, исчез, был забыт со всеми своими терзаниями и страхами.

Он откинулся к спинке скамейки, тело его расслабилось, безвольно закрылись глаза. Наконец-то он был один — вполне и совершенно один, укрытый тишиной, как щитом, от всех на него посягательств, от всех «надо» и «должен». И он уже точно знал, что во все свои годы он только и жаждал, и искал эту милосердную тишину. Мир людей был слишком шумен, слишком требователен и слишком жесток. А он — он хотел лишь одного, самого малого, — жить в забвении, просто жить, дышать, ощущать траву под ногами, спать в чистой постели.

«Я трус, самый обыкновенный, самый ординарный…

Я всегда был трусом», — подумал ясно Виктор Константинович. И не устыдился, не ужаснулся, но почувствовал даже странное удовлетворение. Точное слово было сказано: трус, он назвал себя трусом, как мог бы сказать: «Я урод, калека…» И, смирясь с этим, он добавил: «Что ж теперь делать? Живут и уроды, и калеки». В его подполье, в глубочайшем душевном тайнике, оказалось, что он, истинный он, — это не тот Истомин, какого знали его друзья, близкие, жена, а дезертир, заячья душа. И если б только ему блеснула ныне какая-то возможность действительно спрятаться от беспощадного мира, от войны, переждать, отсидеться — он бы, конечно, улизнул… В который уже раз, Виктор Константинович вспомнил, как он отказался в свое время от «брони», дававшей, может быть, эту возможность отсидеться: его институт давно был эвакуирован из Москвы далеко на восток. «Что я, хворый», — бормотнул он вслух свою погубительную фразу, вырвавшуюся в тот роковой день записи в ополчение. «Да, я хворый, я калека! — мысленно ответил он сейчас себе. — Я ничтожество, что ж теперь делать? В смерти нет ничтожества, по нет и жизни».

Истомину показалось, что он задыхается, он привстал, инстинктивно куда-то стремясь, и опять тяжело повалился на скамейку.

«Что же теперь делать? Что делать?» — повторялось в его мыслях, как эхо потрясшей его сегодня шопеновской музыки. Но и эта музыка сочувствия, дошедшего из самой вечности, не приносила уже облегчения… «Мне еще повезло, что Веретенников узнал меня здесь… — пронеслось в его голове, — мы могли и не встретиться в штабе…»

Они познакомились и разговорились еще в Москве, во дворе школы, где формировалась их дивизия; Виктор Константинович поделился тогда с Веретенниковым бутербродами, принесенными из дома женой. И вот сейчас, по просьбе Веретенникова, он был откомандирован временно в дивизионное интендантство; его, Веретенникова, он и должен был благодарить за этот Дом учителя — райский приют, подаренный хотя бы и на одну ночь.

Звякнула щеколда калитки, кто-то вышел на улицу — и послышалось мелкое постукивание: человек не опирался на палку, а нащупывал палкой дорогу; потом из темноты выступила еще более темная фигура.

— Добрый вечер! — будто зазвучала во мраке певучая альтовая струна. — Дышите воздухом? Я тоже непременно должна подышать перед сном, иначе не засну.

Зашелестело складками платье — женщина опустилась рядом на скамейку, и Истомин различил бледную туманность седых волос, смутно белевший профиль.

— Я не помешала вам?..

Она подождала, и он, спохватившись, ответил, что он очень рад: женщина засмеялась, как доброй шутке.

— Вы сегодня приехали — я слышала: вы, ваш командир, ваш веселый шофэр («шофер» она произнесла через «э»). Нам следовало бы познакомиться, но помочь нам в этом некому. А потому давайте уж познакомимся сами. Я — Мария Александровна Синельникова.

— Рад… очень, — повторил он неуверенно и приподнялся: — Истомин Виктор Константинович.

— Дайте, пожалуйста, вашу руку, — попросила женщина.

Недоумевая, Виктор Константинович опасливо протянул руку, и она, найдя ее в темноте, легонько, чуть касаясь, провела своими тонкими, сухими пальцами по загрубевшей тыльной стороне, по ладони со свежими мозолями.

— Ну вот, я уже немножко вас знаю, — с лукавой ласковостью сказала она.

«О боже, она слепая! — догадался Виктор Константинович и невесть отчего забеспокоился: — Почему она не дома? Что ей надо от меня?»

— У нас вы сможете немножко отдохнуть… — продолжала она ласково. — Вы ведь поживете у нас? Я и Оля, моя сестра, мы просто счастливы, когда встречаем новых людей. Знаете, когда живешь в глуши… Хотя… — в ее певучем голосе зазвучал смешок, — не буду гневить бога, не такая уж у нас глушь. Вы не посмотрели еще нашего города? Вы его непременно должны посмотреть. А потом расскажете мне о своих впечатлениях — это освежит и мою память. У нашего города большая история, о нем не однажды упоминается в летописях. Много построек, относящихся к восемнадцатому веку, даже к семнадцатому, — наш монастырь, старые торговые ряды.

— Если только представится возможность… — с усилием проговорил Виктор Константинович.

Ему становилось все более не по себе — несчастная слепая посчитала, должно быть, своей обязанностью развлекать его разговором. И это было так ненужно, так неуместно!..

— А в последние годы мы начали строиться, открылись две новые школы, сельхозтехникум, — живо продолжала она. — Жаль, что вы не были в наших краях раньше, мы не дали бы вам скучать. Не реже двух раз в неделю у нас в Доме учителя собирались, кто-нибудь декламировал, пел, устраивались беседы, лекции — все местными силами. Мы обе, Оля и я, мы большие грешницы, ужасно любим развлечения — это у нас в роду, семейное, всегда что-нибудь затеваем. — Она опять тихонько засмеялась, словно проаккомпанировала себе смешком «под сурдинку». — Но я вас заговорила. Знаете, меня надо останавливать — так, по крайней мере, уверяет моя сестра.

— Почему же? Это все интересно, — тоскливо проговорил Виктор Константинович.

— Я ужасно болтлива. А вы, наверно, устали в дороге, вам надо отдохнуть.

— У вас хорошо, да… — пробормотал он. — Такая тишина!

— Ну что вы? Вы не представляете, как мне хочется, чтобы в самом деле наступила тишина, — сказала Мария Александровна. — Я так устаю от этого вечного у нас шума.

Виктор Константинович наклонился к своей собеседнице, стараясь лучше ее рассмотреть. Но он увидел еще меньше, чем в начале их разговора: облака закрыли уже почти все небо, темнота стала еще гуще, и этой светской болтовней занимал его бесплотный призрак с красивым, альтовым голосом.

— Что-нибудь всегда, конечно, можно услышать, — невольно возвысил он свой голос, — свист ветра, собственное дыхание. Но какой же это шум, Мария Александровна?

— Я не о том, не то, — ответил призрак. — Милый Виктор Константинович, вы даже не подозреваете, как бывает ужасно шумно! Бывает, конечно, и хорошая музыка — это счастье, но никакая музыка не может длиться вечно. А я ведь слышу лучше, чем вы, зрячие, я слышу все вокруг! Днем я закрываю окна, двери, опускаю шторы, и все-таки я все слышу. Когда на соседнем дворе лязгает колодезная цепь, мне сдается, что это гремит гром. Я слышу, как проезжают авто на шоссе, как работает пилорама, она далеко от нас, но я ее отлично слышу — это египетская казнь. Только к ночи наш город стихает, но тогда становятся слышны все половицы в доме, они будто переговариваются, верещат сверчки, кто-то шепчет, шепчет за обоями… Наш дом похож на меня — он такой же болтливый.