Десятая симфония - Марк Алданов

- Ну, и что же?

- Села подле меня, смотрит... С тех пор я привык к королям, много их перевидал на своем веку. А тогда было в первый раз, да и не такое было время: мы их считали богами, а не людьми. Пишу и дрожу... Она улыбнулась, встала, поцеловала племянников, а мне говорит: «До свидания, дитя мое, вы очень хорошо работаете...» Видно, я ей понравился: через три дня меня пригласили в Трианон писать королеву... А с тех пор и вошел в их общество. На балах бывал, дурачился...

- А потом? - спросил архитектор.

- Что потом? - сердито переспросил месье Изабе. - Потом была революция, вы, верно, слышали? Казнили королеву... - сказал он, и, как утром императрице Евгении, всем вдруг стало страшно.

- А вы знаете, господа, - сказал сенатор, - из Мексики только что получено печальное известие: скоропостижно, от холеры, умерла графиня Росси...

- Графиня Росси?.. - бледнея, повторил Фульд.

- Кто это - графиня Росси? - спросил архитектор.

- Разве вы не знаете? Генриетта Зонтаг...

- Не может быть!..

Фульд был поражен. Он в молодости увлекался Зонтаг - и чрезвычайно боялся смерти.

- От холеры!..

Старшие из гостей вспоминали знаменитую певицу, ее красоту, ее триумфы, соперничество с Малибран, их нашумевшую ссору, их примирение.

- Вы помните, английский посол в Берлине тщетно домогался ее руки... Как его звали?.. Забыл...

- Несколько человек покончили из-за нее самоубийством...

- Это прусский король устроил ее брак с молодым Росси...

- Да, и тогда она должна была, бедняжка, бросить сцену по требованию семьи мужа... В расцвете сил и таланта...

- Хорошо, что Росси разорился и ей не так давно пришлось вернуться на сцену.

- Да, после двадцати лет!

- Но публика ее встречала так же восторженно, как прежде...

- Ну, все-таки не как прежде...

- Бедная! Поехала на гастроли в Америку, чтобы умереть там от холеры.

Фульд с ужасом представлял себе смерть Генриетты Зонтаг: эта богиня в холерных корчах, на постоялом дворе, в Мексике!..

Гости еще поговорили о графине Росси, о других новых певицах. Затем госпожа Изабе усадила дочь за флигель-фортепиано - муж забыл главную цель вечера: надо было показать таланты Генриетты. В четыре руки с учителем музыки она сыграла что-то из Бетховена. Ее игру очень хвалили. Даже маркиза Пайва, сама прекрасная музыкантша, сказала ей комплимент. Месье Изабе, вошедший во вкус воспоминаний, сообщил, что встречал Бетховена в Вене, на конгрессе.

- Очень странный был человек... Его у нас тогда совершенно не знали. Но один мой при ятель, князь Разумовский, уже в ту пору предвидел его нынешнюю славу.

Учитель музыки сообщил, что в последние годы жизни Бетховен готовил новое произведение, по сравнению с которым померкли бы все другие. Оно должно было называться десятой симфонией. В нее Бетховен хотел вложить всю свою душу. Однако ему так и не удалось написать десятую симфонию, только мечтал - и, мечтая, умер.

- Неужели? - спросил месье Изабе, на этот раз с искренним интересом. Он вздохнул и задумался. - У всякого человека есть своя десятая симфония, - сказал он.

- Это правда, - подтвердил, глядя на маркизу, Фульд, уже успевший успокоиться после неприятного известия. Ему хотелось высказать глубокую мысль. - В сущности, ведь мы все неудачники.

Гости засмеялись - так неожиданны были эти слова в устах человека, которому решительно все удавалось в жизни. Удивление гостей льстило Фульду, но он отстаивал свою мысль. Разговор принял характер философский. Романистка привела цитату из Гёте. Фульд и сенатор могли поддержать разговор и о Гёте.

Гости разошлись в одиннадцатом часу, зная, что старику хозяину не следует засиживаться поздно. Месье Изабе со свечой в руке поднялся по лестнице. Спальни в его квартире были расположены во втором этаже. Умывшись, он в темно-красном шелковом халате зашел к жене и посидел минут пять у нее, обмениваясь с ней впечатлениями. Жена говорила, что Пайва неприятная, наглая женщина, что ее пригласили совершенно напрасно.

- Вместо того чтобы быть благодарной порядочным женщинам, которые ее принимают, она протягивает два пальца!..

Месье Изабе ласково успокаивал жену. Он знал, что спорить, по существу, бесполезно: ведь все сумасшедшие. Теперь эта мысль у него окончательно определилась и упрочилась. Скрывая зевоту, он доказывал, что мадам Изабе ошиблась, что Пайва, в сущности, была очень любезна, что внешняя резкость - просто ее манера, объясняющаяся всей ее жизнью и, быть может, застенчивостью.

- Это она застенчивая? Только ты можешь такое сказать!

- Да и Бог с ней! Вечер сошел прекрасно...

С этим госпожа Изабе согласилась. Все было очень хорошо.

- Фульд был очень любезен. Но вот кто, действительно, очаровательный человек - это барон. Такой милый и такой интересный!..

Месье Изабе неохотно согласился. Ему не очень нравился сенатор.

- Да, приятный человек...

- Мало сказать: приятный. Он просто очарователен!.. Как жаль, что он вдовец и настолько старше Генриетты. Почему ты улыбаешься? - с досадой спрашивала госпожа Изабе. - Я знаю, что Генриетта тебя мало интересует. Ты все думаешь о твоей первой семье... Я отлично знаю, мы обе с Генриеттой ровно ничего не значим, лишь бы Евгению было хорошо!

Месье Изабе так же ласково это отрицал: он больше всего любит ее и Генриетту, Фульд, наверное, найдет для Генриетты жениха. Она еще очень молода. Успокоив жену, он поцеловал ее в лоб и ушел в свою спальню.

...Свой длинный развивает свиток...

В спальне месье Изабе по вечерам приводил в порядок старые бумаги, которых у него накопилось чрезвычайно много. Для этой работы, занимавшей его в последнее время, он заказал в большом количестве папки, портфели, алфавитные указатели. Хоть писал месье Изабе не так много, у него на столе всегда были в изобилии карандаши всех цветов и величин, превосходно очинённые перья, сургуч, баночки с песком. Неразобранные бумаги лежали в ящиках стола. Месье Изабе поставил свечу на стол, зажег о нее другую, сел, надел очки и принялся разбирать бумаги. Он брал наудачу письмо из кучи и старался по почерку вспомнить, кому оно принадлежало; в большинстве случаев это ему удавалось, зрительная память у него была необыкновенная, но с почерком чаще связывалось лицо, чем имя. Некоторые письма он перечитывал, другие, не просматривая, откладывал в соответственную папку, совсем ненужные бросал в огонь - около стола в камине еще горели уголья. Месье Изабе прекрасно понимал, что после его смерти все эти бумаги никого на свете интересовать не будут, однако работа доставляла ему удовлетворение.

В груде старых писем месье Изабе попалась карточка в траурной кайме. Он нехотя в нее заглянул, карточка была составлена по-немецки. «Ах да, еще сегодня о нем говорили... Почему сегодня о нем говорили?» Месье Изабе не мог вспомнить, и это было ему неприятно. «Да, ничего не поделаешь, уже немного темнеет в голове... А по-немецки, кажется, еще кое-как помню... "Constantina-Domenica, Fürstin Rasoumoffsky, geborene Graefin von Thürheim, Sternkreutz-Ordens-Dame, giebt hiemit geziemende Nachricht... - что такое "geziemende Nachricht"? - von dem für sie hoechst betrübenden Todesfalle ihres innigst verehrten und geliebten Gemahls, des durchlauchtig hochgeborenen Herr Andreas Fьrsten Rasoumoffsky..." Да, прекрасный был человек... "Ritter der kaiserlichen..." Это о его орденах... Да, вот тебе и ордена! "...Nach Schwertberg in Oberösterreich, zur Beisetzung in der graeflich Thürheimischen Familiengruft..."{66}» - читал медленно месье Изабе, больше угадывая, чем понимая значение немецких слов. «Ведь он перед смертью перешел в католическую веру, жена заставила и та, ее сестра, канонисса», - неодобрительно подумал месье Изабе: он был католиком, но находил, что каждый человек должен умереть в той вере, в которой родился. «Впрочем, он всегда был западный человек... А все-таки, верно, это ему было, бедному, тяжело... Зачем только люди не дают покоя друг другу?..» - Месье Изабе соображал, в какую бы папку положить карточку, и не придумал: для траурных объявлений не было заготовлено папки. Он вздохнул и бросил карточку в камин. Уголья занялись ею не сразу. Через минуту огонь ухватился за уголок, карточка вспыхнула, сгорела и неровной черной тоненькой коркой опустилась на уголья.

Месье Изабе работал до полуночи, потом взглянул на часы, потянулся и сделал большое усилие: опершись руками на доску стола, он встал, перевел дух, взял со стола подсвечники и отошел к стоявшему у стены высокому креслу. Он поставил на столик у кресла дрожавшие в его руках свечи и устроился на ночь поудобнее; протер очки, взял со столика толстую книгу. Месье Изабе спал очень мало, больше урывками - иногда всего пять - десять минут. Читал он преимущественно старые журналы с печатью покрупнее. У него были переплетенные комплекты за очень много лет. Здесь были рассказы о том, что делалось на свете в последние сто лет, - месье Изабе почти все это помнил, биографии знаменитых людей века - месье Изабе почти всех их знал.

Он читал, дополняя рассказы тем, что ему вспоминалось, иногда дополнял и воображением - фантазия у него была по-прежнему богатая. Когда он засыпал, ему снились те люди, о которых говорили вечером гости. Просыпаясь, он вздрагивал, оглядываясь на свечу, поправлял очки, с трудом поднимал свалившуюся на ковер книгу и снова читал или думал. Думал о том, как хороша жизнь, как люди ее не ценят, как не видят всей ее красоты и как всячески отравляют ее себе и в особенности другим.