Между «ежами» и «лисами». Заметки об историках - Павел Уваров

А.Я. ГУРЕВИЧ И СОВЕТСКАЯ МЕДИЕВИСТИКА

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ КОРПОРАЦИИ

Вскоре после смерти А.Я Гуревича редакция «Нового литературного обозрения» предложила мне написать о нем как об отечественном медиевисте; об Ароне Яковлевиче как основателе отечественной исторической антропологии и как о всемирно признанном ученом должны были написать другие. Это была большая честь для меня, и я постарался эту работу выполнить, хотя статья далась необычайно тяжело. Ведь о его творчестве уже говорилось много и точно. Невозможно соперничать с умной и, как всегда, яркой статьей Л.М. Баткина «О том, как Гуревич возделывал свой аллод»87. Более свежие данные, дополненные интересным рассказом об особенностях стиля Мастера, содержатся в статье Д.Э. Харитоновича в юбилейном сборнике88. Но главное – сам Арон Яковлевич последние пятнадцать лет своей жизни напряженно работал над написанием своей творческой биографии – сперва в виде отдельных статей и публичных лекций; затем он написал свою неподражаемую «Историю историка»89, но и после продолжал развивать эту тему в полемических статьях90 и интервью.

Поэтому мне не оставалось ничего другого, как попытаться дать контекстуализирующий комментарий к тем аспектам его научной биографии, которые относятся к проблеме: «А.Я. Гуревич и советская медиевистика».

Предлагаемый для обсуждения текст не тождественен статье, которая уже появилась в последнем выпуске «НЛО»91. Я попытался немного развернуть свой опус в сторону социологии научного сообщества, более подробно останавливаясь на том, как строилось взаимодействие Арон Яковлевич с его коллегами. Следует признать, что на серьезное историографическое исследование этот доклад92 не претендует – я не использовал ни архивных документов, ни интервью с участниками событий. Опирался же преимущественно на тексты самого Арона Яковлевича, на некоторые мемуары его современников, ну и еще на столь зыбкую основу, как собственные воспоминания. Отсюда – слишком много гипотез, произвольных интерпретаций, предположений и рассуждений в духе «альтернативной истории» и весьма немного твердых «медицинских фактов», как любил говорить сам Гуревич. Однако надеюсь, это немного приблизит мой сюжет к тематике нашего семинара.

Итак.

В 1944 году двадцатилетний студент Гуревич решает специализироваться на той кафедре исторического факультета МГУ, где готовили историков-медиевистов.

И здесь сразу же необходимо сделать пространное отступление, чтобы не пройти мимо этого факта как мимо чего-то само собой разумеющегося.

Медиевистика – это наука об истории Средних веков. Но негласно медиевистами считают в первую очередь тех, кто занимается историей западного Средневековья, грубо говоря – историей католического мира93. Когда Марк Блок, Аби Варбург, Фредерик Мэтланд или Умберто Эко хотели стать медиевистами, это означало, что они хотели изучать историю своей страны. С американскими историками немного сложнее, но и они – по крайней мере начиная с 20-х годов прошлого, ХХ века, – выбирая поприще медиевистики, понимали, что собираются исследовать историю своей культурной традиции.

Потребность изучать историю чужих или даже чуждых стран в сталинском СССР, к тому же из последних сил ведущем войну на уничтожение94, нуждается в особом осмыслении.

Дело в том, что молодая советская медиевистика имела особый статус. До революции труды медиевистов, работавших в российских университетах95, высоко оценились как отечественными, так и зарубежными коллегами. Особо славилась «русская аграрная школа» – историкам, родившимся в стране, где крестьянский вопрос был самым острым, было что поведать западным коллегам об аграрном строе Средневековья.

Когда в 1934 году после постановления властей «О преподавании гражданской истории» началось восстанавление разрушенной революцией системы исторического образования, медиевистика по традиции заняла в ней достаточно важное место.

Как обосновывали советские медиевисты важность своей профессии перед лицом властей предержащих? Аргументы могли быть разными96, но главное в них сводилось к тому, что поле медиевистики лучше всего подходило для демонстрации преимуществ марксистского метода исторического познания. Только советская историография, вооружившись единственно правильным учением, могла ухватить суть средневекового общества, раскрыв основной закон феодализма. Сделать это было проще на западном примере, поскольку он был лучше изучен и лучше наделен источниками. Обретенное знание давало ключ к правильному истолкованию истории всех остальных регионов мира, вступивших в период феодализма, каковой занимал почетное центральное место в «пятичленке» общественно-экономических формаций. Но коль скоро и раньше медиевистика играла роль полигона методов исторического исследования, то она сохраняла эту роль и в советскую эпоху. И чем сильнее были традиции буржуазной медиевистики, тем славнее должна была быть победа над ней советских историков.

Советским историкам, достаточно органично совместившим традиции русской школы медиевистики с марксизмом, было чем гордиться. Ведь эту задачу можно было решать по-разному. Сказал, например, тов. Сталин на съезде колхозников, что Римскую империю сокрушила революция рабов и колонов, и ученые сразу же эту революцию находили в текстах позднеримских авторов. Сторонники такого подхода были и в стане медиевистов. Но здесь им с большей внятностью, чем в иных дисциплинах, противостояла школа, основанная на скрупулезном изучении документов (в лучших традициях позитивистской историографии), на неспешном добывании объективных фактов, собираемых для того, чтобы на этом солидном фундаменте затем возводить крепкое здание марксистской теории. Это был путь Н.П. Грацианского, А.И. Неусыхина, Е.А. Косминского, С.Д. Сказкина и других, и именно их память корпорации записала в отцы-основатели советской медиевистики, запомнив их и намеренно забыв других. Кто, например, помнит сейчас об А.Д. Удальцове или З.В. Мосиной?

Как бы то ни было, уже к концу 1930-х годов была создана марксистская теория феодализма, которой до самого последнего времени удавалось без серьезных изменений сохраняться на страницах всех последующих изданий университетских учебников. Она основывалась на том, что феодализм – вовсе не приватизация политической власти знатью (как полагали буржуазные историки), но прежде всего – особый способ производства, определяющий всю целостную систему феодальной общественно-экономической формации. Феодальные производственные отношения предполагали монополию господствующего класса на землю (сочетание крупной феодальной собственности с мелким крестьянским землепользованием), позволяющую извлекать феодальную ренту при помощи внеэкономического принуждения зависимого крестьянства. Такой способ производства считался универсальным. Несмотря на наличие существенных региональных особенностей, через феодализм прошло большинство народов Старого Света.

Кроме этого, «поколение учителей» сумело решить еще одну сложнейшую задачу: сформировать себе смену уже из советских студентов, не имевших гимназического образования, не знавших древних языков, не владевших философской базой, а зачастую – и не обладавших элементарной эрудицией. Те, кто заканчивали кафедру Средних веков, в итоге получали солидные знания, знали несколько новых языков и как минимум один древний, умели тщательно изучать источники. Поэтому с конца 1930-х годов и до конца советского периода медиевисты среди прочих коллег пользовались репутацией профессиональной элиты, как сказали бы сейчас, «спецназа»97 советской исторической науки.

Вот почему студенту Гуревичу, не питавшему поначалу особых пристрастий к Средневековью, объяснили, что лучшей школы исторического исследования, чем на кафедре истории Средних веков, он не получит нигде. Он пришел поучиться методам, которые пригодились бы ему для исследования любого периода, но стал медиевистом навсегда.

Чтобы понять фон, на котором разворачивалась его научная одиссея, потребуется еще один экскурс в историческую антропологию сообщества советских медиевистов.

Их профессиональная этика была замешана на обостренном чувстве служения и даже подвига, благо трудностей, подлежащих преодолению, всем хватало в избытке. Медиевистам было свойственно тайное высокомерие по отношению к коллегам, более зависимым в своих выводах от политической конъюнктуры. В этой корпорации ценился профессионализм, здесь не терпели халтурщиков и бытовал особый «гамбургский счет». Это была очень требовательная среда, причем планка требований поднималась с течением времени все выше98. Требовательность в сочетании с государственной издательской политикой приводила к тому, что советские медиевисты публиковали удивительно мало монографий. У академика Косминского опубликованы были лишь две книги99; у Грацианского – лишь одна100; а у академика Сказкина – патриарха нашей корпорации – монографий, посвященных истории Средневековья, не было вовсе101. Очень часто лишь после того, как медиевист уходил из жизни, его ученики и коллеги, собрав разрозненные труды, издавали их посмертно. В этом был даже некий особый смысл потлача: работая до изнеможения над коллективными трудами, разделами в учебниках, статьями в сборниках, всего себя отдать ученикам и корпорации, ожидая от них ответного дара на алтарь своей профессиональной славы. Во всяком случае, собственная монография была наивысшей ценностью, над ней дрожали как над любимым ребенком. В среде, где свои книги были редкостью, да и возможности публикации статей были весьма ограниченны, главную роль играла устная коммуникация: доклады на кафедре, выступления на конференциях, но особую важность имело общение учителя и ученика. Медиевисты почитали своих учителей и дорожили возможностью иметь учеников.