Романтики - Константин Паустовский

– Ну и что? – спросил Игорь.

– Что? Ничего. Львы подвинулись, высунули языки и смотрели на меня с удивлением.

– И ты просидел все пять минут? – спросил Середииский.

– Не пять, а семь.

– Почему?

– Потому что дурак фотограф. Он непременно хотел снять одного льва в профиль, говорит – редкий профиль, а тот все не садился, все анфас и анфас. Да ты что, не веришь? Я тебе завтра карточку покажу.

Игорь захохотал.

– Какой вы врун, Любимов, – сказала Нина.

– Нина Борисовна, – сказал торжественно Любимов, – я не вру. Я на этих львах карьеру сделал. После этого меня пригласили редактировать «Синий журнал».

– Это у вас, – спросила Нина, – был всероссийский конкурс на лучшую гримасу?

– У меня.

– А это у вас, – спросил Роговин, – была фотография картошки с лицом Горемыкина?

– У меня – все у меня. У меня и не это было. У меня была фотография грудного ребенка с окладистой бородой и болонки с ослиными ушами.

Игорь снова захохотал.

– Иди спать, Игорь, – сказал строго Семенов. – Нахохочешься, потом ночью будешь плакать.

Игорь покраснел, шаркнул ногой, сказал «покойной ночи» и ушел в комнату. За дверью он еще раз прыснул.

После чая пошли по узкой дороге к реке Серебрянке.

– «Дул свирепый зунд прямо в Трапезунд», – запел Серединский и вскрикнул:

Ах, мичман молодойС русой головойПокидал красавицу Одессу!

Дальше не знаю. Вот черт! Нет у меня памяти на эти песенки.

– Я знаю, – сказала со смехом Наташа:

Запомни фразу, лихой моряк:Любить двух сразу нельзя никак.

– В горелки! – закричал диким голосом Любимов. – Роговин, расставляй всех. Я горю.

Первыми бежали Серединский и Наташа. Серединский бросился в лес, ломал кусты, ухал, кричал, изодрал о ветки лицо.

Потом бежал я с Ниной. Я далеко обогнал ее, она добежала ко мне, задыхаясь упала мне на руки, и сквозь тонкую ткань я почувствовал ее горячее бедро, ее дыхание обдало мне щеку. Подбежала Наташа.

– Нина, я схватила тебя, ты вырвалась. Это неправильно. Ступай гори.

– Я и так вся горю, – сказала Нина. – Довольно. Я не могу больше.

– Ну, сядь на пень и сиди. Отдышись.

Наташа взяла меня за руку, стиснула пальцы так, что хрустнули кости. Я вскрикнул.

– Твердая рука, – сказала она шепотом. – Мальчишеская слабая рука. Вам больно. Какой же вы моряк после этого?

Я отнял руку.

– Трудно бегать в темноте. Довольно! – крикнул я. – Роговин! Довольно.

– Ну, ладно, – ответил Роговин. – Отставить. Пойдем дальше.

Рука у меня ныла. Я закурил, зажег спичку. Увидел глубокую ранку от ногтя. Из нее сочилась кровь. Я перевязал ранку платком.

Я шел с Семеновым, он говорил мне что-то о Розанове, но я ничего не слышал, отвечал некстати, краснел в темноте. Надо подбить Роговина сейчас же уехать. Кажется, есть двухчасовой поезд.

Около реки сели на берегу. Сосны стояли над самой водой, вода журчала о корни, над лесом мигнула зарница. Все молчали.

– Вы, кажется, поранили руку? – спросила Наташа.

– Да. Я, кажется, запачкал кровью и вас.

– Как кровью?

– Так, очень просто.

– Посмотрим, – сказал Семенов и зажег спичку. – Смотри, Наташа, у тебя вся ладонь в крови. Здорово налетели, – сказал он мне. – Смотрите, весь платок мокрый. Должно быть, напоролись на сучок. Вы не шутите с такими вещами. Надо перевязать как следует.

– Доигрались, – сказал Серединский. – Я себе всю рожу изодрал. Максимов истекает кровью. Какой дурак играет ночью в горелки?

Наташа подошла ко мне.

– Давайте я перевяжу.

– Не надо, – сказал я резко. – Ради бога, не надо. Почему вы все всполошились? Пустяковая царапина.

Мигнула во все небо зарница, и глухо проворчал гром. В реке тяжело плеснула рыба. Сразу стихло, потемнело.

– Будет дождь. Пойдемте, а то захватит в темноте.

Снова мигнула зарница, явственней прогремел длинный гром, лес зашумел, – подул ветер.

– Роговин, – спросил я, – сейчас нет поезда на Москву?

– Есть.

– Да вы что, с ума сошли? – крикнула Нина. – Ночью под дождем ехать в Москву, да еще с окровавленной рукой.

– Я вас не пущу, – сказал Семенов. – Все ночуют у нас. На даче тесно, мы там оставим Любимова с Игорем и нянюшкой, а сами пойдем на сеновал, там тепло и сухо.

На обратном пути Наташа не сказала ни слова. Роговин шумно дышал, говорил, что слышит запах дождя. Зарницы были зловещи, верхушки сосен шумели, гром гремел над самой головой.

– Хорошо! – крикнул Роговин. – Ночью гроза в лесу. Слышите, как пахнет сосной, вот здорово. «Нас венчали не в церкви, не с попом, не с венцами», – запел он низким тенором.

Упало несколько капель, потом стихло, стало тепло и душно. На даче на веранде Наташа молча перевязала мне руку. Рука распухла, йод прожег ее насквозь. Я промолчал. Наташа подняла на меня холодные темные глаза.

– Вы ждете, чтобы я крикнул?

– Нет… Я думаю, что вы засорили рану.

– Очевидно, ногти не всегда бывают стерильными.

Она отвернулась.

– Как все это нелепо, – сказала она. – Нелепо и неинтересно. Вы болтаете глупости, я тоже; не нужно это. Зачем?

Шел шумный дождь, плескал по лужам у крыльца. Далеко за лесом мигали голубые зарницы.

Ночная встреча

Семенов перетащил на сеновал ковер, и мы по очереди перебегали под дождем. На сеновале было темно, тепло, над самой головой барабанил дождь. В окно были видны далекий огонь семафора, лес, звезды среди разорванных туч.

Рука набрякла, сильно ныла, хотелось лежать на сене, не вставая, сутки, недели. Дождь полил с новой силой.

Серединский тихо запел:

Мы никогда друг друга не любилиИ разошлись, как в море корабли.

– В затрепанном романсе – и вдруг такой точный образ, – сказал я Семенову. – «Мы разошлись, как в море корабли». Вы знаете, как корабли расходятся ночью? Это очень тоскливо. Вы видите только бледные огни, они проплывают мимо, и неизвестно – кто там, куда они идут. Все долго смотрят, и лица становятся печальнее, строже. Матросы говорят: от ночной встречи заходится сердце. Один капитан рассказал мне чудесную историю о такой вот встрече.

– Расскажите, – попросил Роговин. – Под дождь хорошо слушать.

– Начало простое. Он полюбил. Это не была обычная морская любовь, двухдневная любовь в порту. Она была замужем. По его словам, она была прекрасна.

– Вы понимаете, – говорил он, – я весь дрожал, когда первый раз увидел ее у себя на палубе грузового, засаленного парохода. Мы стояли в Батуме. Мы только что возвратились из Владивостока. Она пришла ко мне и сказала:

– Я узнала, что вы вечером идете в Сухум. Возьмите меня, капитан. До завтрашнего утра нет пароходов, а мне надо попасть в Сухум возможно скорее… Ради бога, возьмите меня. Я заплачу за проезд.

– На грузовых пароходах мы денег не берем, – ответил он. – По вашему лицу я вижу, что вам нужно в Сухум до зарезу. У нас нет кают, но ночью я стою на вахте до самого Сухума и смогу вам предоставить свою койку.

Она смутилась и покраснела.

– Ничего, – ответил он. – Там ключ внутри.

– Капитан, я вовсе не считаю вас… Но мне стыдно занимать вашу койку. Вы отходите в восемь часов, в Сухуме вы будете завтра в полдень, – неужели у вас вахта длится шестнадцать часов.

Теперь покраснеть пришлось капитану. Она знала толк в морских порядках.

– Пустое! – пробормотал он. – Я рад уступить вам каюту. Даже больше, – я счастлив, что эта чертова конура хоть раз в жизни пригодится для молодой женщины.

Он понял, что сказал пошлость, опять покраснел и замолчал.

Через час она приехала на пароход. Кроме маленького чемодана, у нее ничего не было. Из осторожных расспросов выяснилось, что муж ее – инженер, сейчас он в Сухуме. Боцман Гнедюк говорил матросам шепотом: «Ну, прямо королева африканская, прямо королева». Кочегары вылезли из машины и, черные как черти, смотрели на нее. Помощник Ермоленко побледнел от потрясения и пошел в каюту выпить водки.

– Понимаете, – говорил капитан, – было такое чувство, будто в преисподнюю спустилась Элеонора Дузе (он ее видел однажды в Одессе).

Вышли из Батума. За Зеленым Мысом упала ночь, на море был штиль, – гудела машина, команда залезла в кубрик. В это время на мостик поднялась она.

– Можно мне побыть здесь? – спросила она капитана.

– Пожалуйста.

– Я вам не помешаю?

– Нет, что вы! Видите, – спокойно, как в комнате.

Она долго молчала. Потом сказала:

– Вы не сердитесь на меня, но я вас обманула. Мне захотелось проехать до Сухума на грузовом пароходе, чтобы быть одной, никого не видеть. Это каприз, и я очень недостойно солгала вам.

– Но вы и здесь не одна.

– Вы не в счет, – ответила она. – Я угадала, что вы идете в Сухум, от вас же, – вы сказали об этом пароходному агенту в кафе. Я сидела в тени за столиком, услышала и подумала: «Вот капитан с открытым лицом, он возьмет меня до Сухума, он, должно быть, застенчивый человек и не откажет мне». Я оказалась права.