Козлиная песнь - Константин Вагинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Исчезните, проклятые! – вскочив, затопал Тептелкин: на столе кофе и хлеб с маслом, а у кровати стоит хозяйка.
– Во сне стонали вы, а утро-то какое! Действительно, над геранью, стоявшей на подоконнике, виднелось, ослепляющее прозрачностью, зимнее небо.
– Вы юноша, совсем юноша, – помолчав, вздохнула хозяйка. – Несмотря на то, что седеете. Сейчас, когда я уйду, должно быть, опять вскочите, достанете с полки книжку и начнете восторгаться.
И шмыгнула в дверь, прошуршав платьем, как змея хвостом.
Глава XXII. Женитьба
Тептелкин шел по мерзлому тротуару. Прошел мимо ночного трактира. Услышал музыку.
«Наверно, там сейчас играют авлетриды». Он прошел мимо диктериад, довольно разнузданных, грузнотелых баб, ругающихся крылатыми словами. «Наречие притонов, – определил он, – интересно исследовать, откуда и как появилось это наречие».
Он унесся во Францию XIII века, когда создавалось арго. Вокруг Тептелкина кружились и падали ругательства.
По ступенькам вбегал в мутную дверь и выбегал народ, обросший запахом сапог, папирос «Сафо» и вина. В стороне человек бил тонконогую диктериаду кулаками, стараясь попасть в рыло, в грудь или в другое чувствительное место. Диктериада отбивалась, кричала – «милиционер, милиционер!» – но милиционер показал спину и отошел осматривать свой участок.
Собралась улюлюкающая толпа. Слишком били, слишком шумели. Появились два конных милиционера на дрессированных лошадях. Врезались в толпу, и лошади начали танцевать, как в цирке, разгонять подвыпивших.
Тептелкин вошел в дом. Марья Петровна Далматова ждала его. Комнаты были прибраны, кисейные занавески белели. Старинный образ смотрел темными глазами. Тептелкин почувствовал трепет, входя в девичью комнату. Муся стояла. В первый раз заметил он, что у ней волосы пушистые, носик остренький, губы маленькие.
– Я пришел вам предложить… заниматься латинским языком, – сказал он.
– Зачем? – удивилась Муся и засмеялась.
– Чтобы лучше почувствовать город, в котором мы находимся, – ответил Тептелкин.
– Я и без латинского языка знаю город, – ответила Муся. – Но я вам рада. Вы такой славный, такой славный. Дайте шляпу и палку.
Они сели на старенький диван.
– Где ваш друг? – спросила она, чтобы начать разговор.
– Он очень занят, – ответил Тептелкин. – Я его давно не видел. Мне передавали, что…
– Нет, нет, я так спросила, – перебила Муся, – лучше расскажите, чем вы занимаетесь.
– Нет, нет, не будем говорить обо мне, – ответил Тептелкин. «Как сказать, – думал он, – как сказать о самом главном?»
– Моя мама скоро придет из церкви, – сказала Муся. – Мы напьемся чаю с вареньем.
«Как же сказать о самом главном, – думал Тептелкин, – сказать такому невинному и светлому существу?» Он побледнел.
– Извините, я очень спешу, – и, почти не попрощавшись, вышел.
«Живот у него, что ли, заболел!» – рассердилась Муся. Ей стало скучно. Она подошла к клетке и, задумавшись, стала тыкать кенаря пальцем. Тот перелетал с жердочки на жердочку.
«Экая пакость, – подумала Муся, – все мои подруги выскочили, а я остаюсь. Скука-то какая!»
Она подошла к пианино, стала играть «Экстазы» Скрябина.
Вошла мать.
– Убери книги со стола, – сказала она.
– Какие книги? – продолжая играть, повернула Муся голову. – Ах, должно быть, Тептелкин забыл.
Подошла к столу, стала перелистывать книги.
– «Vita Nuova» – прочла вслух.
– Пустяками человек занимается, – заметила мамаша. Из одной книги выпал листок. Муся подняла:
Мой бог гнилой, но юность сохранил.И мне страшней всего упругий бюст и плечи,И женское бедро, и кожи женской всхлип,Впитавшей в муках муку страстной ночи.И вот теперь брожу, как Ориген,Смотрю закат холодный и просторный.Не для меня, Мария, женский пленИ твой вопрос, встающий в зыби черной…
В страшном волнении Тептелкин вернулся домой и тут только заметил, что забыл книги.
– Боже мой! – почти закричал он. – Марья Петровна прочла. – Он сел на постель и запустил пальцы в свои седеющие волосы.
В это время раздался звонок.
– Это я, – ответил голос.
В комнату вошел неизвестный поэт.
– Не отчаивайтесь, – на прощанье сказал неизвестный поэт, – все устроится. Девушек никто не знает.
Муся прочла поднятый листок и задумалась. Быстро выпила чашку чая. Сказала, что голова болит, легла в постель.
«Какой славный Тептелкин! Значит, правда, что он девственник. Боже мой, как интересно! Это удивительный человек в нашем городе. Скотов ведь сколько угодно. Как грустно жить ему, должно быть… Обязательно выйду за него замуж. Мы будем жить как брат с сестрой. Удивительной жизнь будет наша».
Утром неизвестный поэт вошел в Мусину комнату.
– Я пришел за книгами Тептелкина, – сказал он. – Тептелкин в ужасе, что вчера он так неожиданно ушел. Вы просматривали книги? – спросил неизвестный поэт.
– Нет, – ответила девушка. – Я итальянскому языку не обучалась.
– Тептелкин очень любит вас и страшно идеализирует, – заметил как бы про себя неизвестный поэт.
– Я тоже люблю Тептелкина, – заметила тоже как бы про себя девушка.
– Вы составили бы счастливую пару, – отходя к окну, как бы в пространство сказал неизвестный поэт.
Увидев, что девушка покраснела, он попрощался и вышел, унося книги.
– Они самоотверженные существа, – проговорил неизвестный поэт, входя в комнату Тептелкина. – Я сказал, что вы ее любите и просите ее руки.
Пели певчие. На розовом атласе стояли Марья Петровна и Тептелкин. Над их головами легкие венцы с поддельными камнями. Марья Петровна в белом платье, Тептелкин в черном костюме. Позади любопытствующие инвалиды и папиросницы, старушки от Моссельпрома. Брак совершался тайно.
После свадьбы долго стоял Тептелкин на балконе, смотрел вниз на город, но не видел пятиэтажных и трехэтажных домов, а видел тонкие аллеи подстриженных акаций и на дорожке Филострата. Высокий юноша с огромными глазами, осененными крылами ресниц, шел, фонтаны глотали воду, внизу дрожали лунные дуги, а наверху дворец простирал свои крылья, а там, за аллеей фонтанов, море и рядом с юношей, почтительно согнувшись, идет он – Тептелкин.
Глава XXIII. Ночное блуждание Ковалева
Зимой Наташе стало легче. Ей показалось, что Кандалыкин должен полюбить ее. Она решила, что пора бросить глупости и выйти замуж.
Прошел месяц.
В декабрьский вечер, по мягкому снегу, Кандалыкин пришел. Это был техник.
– Мускулы-то, мускулы-то какие, – говорил он после чая. – Я настоящий мужчина, не то что расслабленная интеллигенция. Мой отец швейцар, а я в люди вышел. Я теперь могу для вас обстановку создать, можно сказать, золотую клетку. Вам работать не придется; я, можно сказать, человек стал, но мне нужна жена, о которой заботиться надо. У всех моих товарищей жены – что надо, высшие существа.
– Я не девушка, – скромно потупила глаза Наташа.
– Вот удивила, – ответил Кандалыкин, – девушки за последние годы в тираж вышли. Девушек в нашем городе вообще нет. Мне надо дом на хорошую ногу поставить, с вазочками, с цветами, с портьерами. Я хороший оклад получаю. А девушка мне на что. А вы и наук понюхали, и платья носить умеете. Мне нужна образованная жена, чтоб перед товарищами стыдно не было. Вы у меня салон устроите. Я человек с запросами. Мы за границу попутешествовать поедем. Я английскому языку обучаюсь. Я энциклопедию купил, я сыну француженку нанял. У меня две прислуги, я не кто-нибудь, я – техник.
Миша Ковалев за этот год ничего не добился. Изредка работал на поденной. В такие дни вставал он в шесть часов утра, застегивал прожженную шинель, отправлялся носить кирпичи, ломать разрушающиеся здания, возил щебень на барки. Только к концу года добился он постоянной работы, прошел в профсоюз, стал старшим рабочим по бетону. Все чаще подумывал он о женитьбе. Начал копить деньги. Решил в первый пасхальный день просить руки Наташи.
Утром в первый день Пасхи, как всегда в этот день, он вытащил китель с бомбочками из глубины шкафа, достал из-под половицы погоны с зигзагами и вензелями, осмотрел китель, покачал головой, осмотрел чакчиры и еще более задумался. Они были изрядно поедены молью. Достал иголки, нитки; привел свое достояние, насколько мог, в порядок, оделся, вымыл руки дешевым одеколоном, качая головой, смотрел на свои поредевшие волосы, застегнул поношенное, купленное по случаю статское пальто и, махнув рукою, вышел.
Он даже нанял извозчика, ехал и думал: вот опять он взбежит по лестнице, ему, как всегда в этот день, откроет дверь Наташа, он вскочит в комнату, похристосуется, «извините», – скажет он, сбросит пальто, наденет шпоры. Затем они опять споют вместе «Ах, увяли давно хризантемы», затем он один споет «Пупсика», затем он скажет, что получил постоянное место, и предложит ей руку и сердце.
