Уха в Пицунде - Алесь Кожедуб

Карие глаза молодки прожигали, что называется, до печенки. Потом уже, когда остались позади первые горячие поцелуи в темных сенях, когда прошла дрожь в руках, под которыми вздрагивает упругое тело, когда смылась слезой облегчения пелена с глаз, Микола понял — другу его досталась редкая красота. Пшеничные волосы, темные брови, сладкие с горчинкой губы, нежные и жадные. И все женское в той мере, от которой шалеют мужики, молодые и старые. Микола пошел за Любкой, как теля на веревке.

Он и раньше не пропускал одиноких бабенок. Отчего не подкатиться под теплый бочок, если вот он, под рукой? И поднимал стакан в дружеской кумпании:

— Бери слепую, глухую и калеку — Бог добавит веку!

Ракитскому этот тост нравился.

Да не было у Ракитских детей, вот что плохо. Молодая женщина без ребенка томится. А взгляд ее Микола понял сразу. Он притягивал, обещал, приказывал. Любка, Любовь Сергеевна, смотрела открыто и прямо, а в черной глубине зрачков скакали зайчики, от которых замирало сердце. Только за такой и бухнется человек головой в омут.

Деревня есть деревня, здесь не больно разгуляешься, но Микола изловчился. Экономкой взял Пилиповну, счетовода из конторы, сваху-сводню по призванию. Хата ее рядом с правлением, в хате чисто убрано, не стыдно привести на чарку гостя из города. Председатель стал оставлять в ее погребе городские закуски, ну и приплачивал за беспокойство. В первый раз они с Петром и Любкой у нее и посидели. Там же Микола украдкой прижал молодуху к себе — и поехало.

На людях Микола старался даже не смотреть в сторону жены Петра. А та нисколько и не стеснялась. Обводила людей отстраненным взглядом. Улыбалась каким-то своим мыслям. Принимала больных в амбулатории. Ерошила рукой волосы мужа — опять напился, несешь невесть что. Тот лез к ней целоваться. Пилиповне, и той было смешно.

Еще от предшественника досталась Козелу на лесном озерце сторожка. Небольшая избушка в два окна, стол, топчан, две табуретки. Плита, на которой можно было что-нибудь сварить или поджарить. Напротив двери мостки, можно голым сигать с них в воду, никто не увидит.

Петро уезжал в райцентр, Микола через Пилиповну давал Любке знать — и в сторожку. Любка ждала за селом. Микола подхватывал ее в возок, сразу наваливался, целуя.

— Подожди, медведь… — шептала она в ухо.

В сторожке она уже была другой Любкой, не той, которую знали люди. У Миколы, который, как ему казалось, не боялся ни черта, ни дьявола, шел по коже мороз:

— Ты и с мужиком такая?

— С мужиком?.. — Зрачки у Любки были во весь глаз. — А что тебе до моего мужа?

Микола отодвигался от тела, которое вдруг становилось страшным в своей наготе. Он опрокидывал полстакана — и с еще большей жадностью припадал к этим губам, груди, животу, бедрам. Где-то в одурманенной голове мелькало: вот твоя гибель, председатель… Но оторваться от Любки не было сил. Отрава!

Назад ехали опустошенные. Микола с тоской думал, что партийным выговором здесь не обойдется. Еще Петр… Что она себе думает?

— Ничего не думаю, — соскочила с возка Любка. — Но и не трясусь, как осиновый лист. Не помирай раньше времени. Пока!

И пропала в кустах.

— Нет, надо завязывать! — хлестнул коня Микола.

И знал, что в следующий раз еще быстрее помчится к своей отраве-ягоде.

Сколько веревочке ни виться, а конец вот он.

Назавтра после пьяного спора на берегу озера Микола Афанасьевич вошел в контору, и женщины, стрекотавшие до этого, как сороки, осеклись, разбежались по углам.

— Так… — крякнул председатель. — Пилиповна, зайдите ко мне.

Та вошла, виновато пряча глаза.

— Какая тема на бабском собрании, Пилиповна?

— Ей-богу, Афанасьевич, я здесь ни при чем! — перекрестилась Пилиповна. — А что говорят — дак я же им рты не завяжу.

— О чем говорят?

— Сами знаете… А я молчу, как стена!

— Говорят, значит… — подошел к окну председатель, помолчал. — Приготовь, Пилиповна, закусь. Самое лучшее возьми — икру, балык, все, что для большого начальства. Апельсины есть?

— Немного.

— Вот, и апельсины положи. Водки две бутылки.

— Две? — удивилась женщина.

— Вина тоже добавь.

— В магазине, говорили, кагор есть.

— Купи две бутылки кагора. Не слышала, Ракитский в город подался?

— Вы лучше знаете.

— Передай Любовь Сергеевне, сразу после обеда пускай ждет.

— Дак, Афанасьевич!.. — всплеснула руками Пилиповна. — Как раз сегодня Станкевичиха разнесла по деревне!.. И про сторожку все знают.

— Пусть знают. А ты сейчас же иди и передай.

Микола почувствовал, как загорелась под невидимыми иголками кожа и вскипела кровь.

— Пропадать, так с музыкой, туды-т-твою-растуды!

Нащупал в кармане колхозную печать, с которой не расставался и в постели. Достал из ящика стола портсигар с губкой, пропитанной чернилами, потыкал в губку пальцем. Сухая. Подлил чернил, защелкнул портсигар, положил в другой карман. На жену поспорил, дружок дорогой? Будут тебе доказательства. Ну и напьется он сегодня! Как в последний раз.

Любка немного опоздала. Он ждал, нервно обстругивая ножом палку. Вдруг не придет?..

Она неслышно выскользнула из кустов, подскочила сзади, обхватила за шею:

— Едва больных разогнала! Я думала — ты уже не объявишься.

— Чем больше грешишь — тем больше хочется. Поехали!

Она вскочила в возок, сразу начала разбирать свертки.

— Ого, сколько! Вино сладкое?

— Сладкое.

— Не люблю кислятины… Заскочила домой платье переменить. Тебе нравится?

— Нравится, — буркнул Микола, не оборачиваясь.

— А какого цвета?

Он вынужден был оглянуться. Платье было пестрое — в глазах резало. Ну конечно, платье и должно издали бросаться в глаза.

— Хорошее, — похвалил он. — А соседи знают, куда ты так вырядилась?

— Что мне соседи? Пускай за своими мужиками смотрят.

— А Петро?

— Моя забота.

В сторожке они в четыре руки быстро собрали стол. Микола обвел его взглядом: есть все, что надо, и еще немного. Давай, девка!

Любка выпила почти полный стакан вина, оживленно заговорила, запустив ногти в апельсин. Не тем, девка, закусываешь, ну да это твое дело. Наливая второй стакан, Микола смешал вино с водкой. Выпив его, Любка захмелела, велела быстрее нести ее на топчан. Без обычной игры потянула его к себе, застонала…

Отвалившись, Микола потрогал отяжелевшее тело. Любка не шевельнулась. Микола осторожно достал из штанов, валявшихся возле топчана, печать, открыл портсигар, потыкал печать в чернильную губку. Повернул к себе Любку задом, подышал на печать, чтоб не казалась холодной, и стал про себя считать: «Раз, два, три…» Поставив на каждой ляжке по пять круглых печатей, качнул головой — гладкая… На белой коже хорошо читалось: «Колхоз «Маяк коммунизма».

— Нормально, — похлопал он тяжелой ладонью по заднице. — А, девка?

Любка что-то бормотнула, потянула на себя одеяло.

— Спи-спи, — сказал Микола, наливая себе в стакан, — до приезда мужика надо проспаться.

Этой же ночью у хаты председателя грохнул выстрел. Звонко высыпалось оконное стекло. В хате заголосила женщина, зашлись в плаче дети. Грузный Микола в исподнем выскочил из соседнего окна и тяжело гопнулся о землю. Матерясь и хромая, он побежал по соткам с высокими кустами бульбы.

— Не уйдешь, гад! — закричал Ракитский, пристраивая дуло ружья между досок забора. — Собаке собачья смерть, козлиная морда!

Ахнул второй выстрел. Но было темно, да и на ногах Ракитский стоял нетвердо, — председатель растворился в ночи.

До утра Микола Афанасьевич прятался в овине. Как только начало светать, за ним прибежал десятилетний сын Мишка.

— А дядька Петро?.. — трясясь от холода, спросил батька.

— Ушел домой. Мамка его поленом стукнула.

— Совсем ушел? — недоверчиво переспросил батька. — А что говорил.

— Ругался. Сказал, какую-то печать тебе поставит.

Козел нервно засмеялся, представив себе друга. Наверно, поводил носом, пока разобрал, что за печати на жениной заднице. Как ни крути, а документ заверен по всей форме.

— Ну ладно, — взял он сына за руку. — Мамка спит?

— Плачет, — всхлипнул Мишка. — Милиция приезжала…

— Зачем милиция? — покосился на сына Микола.

— Дядька Петя совсем пьяный…

— Без милиции разберемся…

Микола шел домой, ощущая босыми ногами ночную росу. Дождь будет… Где-то за лесом погромыхивало. Воробьиные ночи надвигаются — с перунами, ливнями, ветрами.

Через полгода друзья опять сидели в темном углу «Чайной».

— На холеру нам надо было биться об заклад? — спрашивал Ракитский, с трудом втиснув в себя стакан водки. — А, Микола? На холеру?