Детская книга для девочек - Глория Му

Я, был грех, дразнила вас – поздравляю, мол, до чего ж завидный кавалер! А уж пригож да наряден – вместо соболя бить можно.

Очень вы сердилась и на меня, и на ободранца бедного, хоть он, по чести говоря, к обиде вашей был ни при чем. Все язык мой…

– Ну, Аннушка, рассказывай дальше! – нетерпеливо прервала причитания девушки Геля.

– Так вот. Подхожу к нему. Знаешь, – спрашиваю, – где господина Рындина сыскать? Доктора?

А он:

– Может, и знаю. А вам-то что, тетенька?

– Я тебе дам тетеньку! – говорю. – Веди меня к доктору сей же час, с дочкой у него несчастье.

Он аж вскинулся:

– Что ж вы тогда тут расставились, как больная корова! Бегим!

И припустились мы вниз по переулку, да через площадь, к ерошенковскому дому. А у меня в голове стучит – пятница, тринадцатое, пятница, тринадцатое… Ох и страшно там! Век бы не видать. Внизу воровской трактир, а в верхнем этаже – ночлежка.

Ну я, знаете, не робкого десятка. Укрепилась сердцем и ничего, иду за этим крысенышем.

Лестницы темные, грязные, со стен течет, а, стесняюсь сказать, вонь – как в зверинце.

Людей тьма-тьмущая, спят вповалку на дощатых нарах, а какие – и на полу, в тряпье.

Мальчонка головой повертел и потащил меня в дальний угол. Гляжу – и точно, за рогожкой, на низком топчане в три доски лежит страсть какой тощий, больной господин (сразу видно – из образованных, хоть и в таком месте), а рядом сидит Василь Савельич.

– Ничего, – говорит, – Алексей Кондратьевич, мы еще повоюем!

– С кем прикажете воевать? – силится улыбнуться тот. – Водка да чахотка – вот мои погубители. И больше никто.

Тут Василь Савельич нас приметил, сразу с пациентом распрощался, завернул меня на выход и только уж на площади спросил:

– Кто? Что?

Я ему – так и так, мол, Поля упала и сильно головой зашиблась. Без памяти лежит. Доктор, ни слова не говоря, развернулся, да как наддал к дому – едва я за ним поспевала.

Вы как лежали на пороге, так и лежите, маменька ваша на полу подле вас в голос не плачет, да от этого только страшнее. Доктор вас осмотрел и говорит жене – самую малость рассечена кожа на затылке. Шейные позвонки не повреждены и затылочная кость цела.

– Разве ты можешь быть уверен? – тихо так спрашивает Аглая Тихоновна.

А доктор пожимает плечами: – Чего ж не быть? Моя, мол, практика в области травм даже несколько избыточна. Эти хитрованские апаши колотят и режут друг друга с утра до вечера. У Поли, говорит, по всей вероятности, ушиб или сотрясение мозга.

– Отчего же она не приходит в себя?

А доктор ей – очнется. Может быть, через час. Может быть – через несколько. Последствия, мол, сотрясения мозга прогнозировать затруднительно. Я, однако же, хотел бы, чтобы Полю осмотрели и другие врачи. Телефонируй, пожалуйста, доктору Такому-то и профессору Эдакому. Попроси срочно приехать.

Аглая Тихоновна сразу подхватилась и к телефону, а Василь Савельич велел мне принести воды и льда, а сам уложил вас в постельку – на боку, с согнутыми коленями, рука под головой. Потому как при потере сознания нельзя оставлять человека лежать на спине – корень языка западает и может перекрыть дыхательные пути, – важно объяснила Аннушка.

– Ужас какой! – с готовностью испугалась Геля.

– То-то что ужас. На докторе лица не было, на что уж он строгий мужчина.

Тут и профессура слетелась – очень Василь Савельича уважают, быстрехонько приехали. Стали консилиум делать – вертеть вас да щупать, и все болбочут – рефлексы… реакция конечностей… плавающие зрачки… Опасность того, да опасность сего, последствия обратимые… да необратимые.

Один немец больше всех старался, однако и он все то же сказал, что Василь Савельич, добавил лишь, что забытье может продлиться несколько дней.

И покатились у нас дни эти – серые да тяжелые, будто камни.

В доме тихо, муторно. Аглая Тихоновна от вас не отходит. Василь Савельич не шутит, не скандалит, ест, что дают. Раз ему консоме подсунула, с белой спаржей и кнелями, думала – хоть оживет. Нет. Съел и не заметил.

Вы все в забытьи лежите.

Через неделю снова немец этот приехал, с лютеранской больницы.

Посмотрел вас, отвел Василь Савельича в сторонку и говорит – состояние барышни внушает серьезные опасения. Чем дольше она находится в коме, тем меньше надежда на благоприятный исход. Даже если очнется, последствия столь длительного беспамятства могут быть весьма скверными.

Доктор осерчал, на немца напустился – торопитесь с выводами, говорит, пока нет никаких оснований…

– Основания есть, – отрезал немец. – Если через неделю улучшения не наступит – перспективы неутешительные. Вам стоит подготовить жену. Честь имею.

И уехал, ворона эдакая.

Аннушка замолчала, глядя куда-то поверх Гелиной макушки.

– А дальше? Ну, рассказывай, что же дальше?

– Ну что дальше? Через неделю вы не очнулись. Я уж, был грех, в уныние впала. Все, думаю, приговорил мою Полиньку окаянный колбасник.

Только напрасно я усомнилась в Василь Савельиче. Где уж какому-то немцу против нашего доктора в травмах понимать! Ровно на следующий день вы с постели и встали, так-то вот!

– Ну ты даешь! – выдохнула Геля. – Тебе бы сценарии к сериалам сочинять! – перехватив недоумевающий взгляд Аннушки, тут же поправилась: – То есть я хотела сказать – книжки. Книжки бы тебе писать! Я, знаешь, до последнего момента волновалась – очнусь или не очнусь.

– Книжки пусть бездельники пишут, я-то и читать едва успеваю, – проворчала Аннушка, но было видно, что слова девочки ей польстили. – Спите уж, барышня. Доброй ночи.

Глава 8

А на следующий день после обеда Василий Савельевич сказал Геле:

– Собирайся, голубчик, мы едем к доктору Гильденштерну.

Девочка запрыгала от радости – она уж всерьез обеспокоилась, что никогда не сможет выбраться из этого дома, а вечно будет призраком бродить по его закоулкам, – и была готова через тридцать секунд.

Ну ладно, через сорок минут, но все равно очень быстро.

Позабыв обо всем на свете, в том числе и о вежливости, крикнула:

– Папа, я тебя на улице подожду! – и бросилась к выходу.

Аннушка в последний момент поймала ее за хлястик:

– Куда, саранча? А шляпку, а перчатки?

Геля нахлобучила дурацкую фетровую шляпку, кое-как подвязала ленты, выхватила у Аннушки перчатки – и вниз, вниз по лестнице – вырвалась, наконец, на волю!

День был дождливый. Небо – пасмурное, серое, подушечное – тяжело навалилось на город, и от этого он словно скукожился, стал меньше, как кошка, подобравшая лапки на холоде.

– Аполлинария Васильевна! Да неуж на поправку пошли? – приветствовал ее дворник Матвей Кондратьич, здоровенный мужичина в фартуке с бляхой.

Это была еще одна странная здешняя штука – взрослые люди, вот хоть дворник или прачка, обращались к ней (ну ладно, к Поле), двенадцатилетней девчонке, на «вы» и по имени-отчеству. А она могла говорить им «ты» – то есть она бы не стала, и Василий Савельевич ни за что не позволил, но никто бы не удивился, если что.

– Спасибо, я уже совсем здорова, – чинно ответила Геля.

– Ну, слава богу, слава богу, – закивал тот.

Он часто у них бывал. Аннушка, не в пример другим кухаркам, терпеть не могла, когда у нее на кухне ошивались всякие бездельники, но Матвея Кондратьича привечала, поила чаем и развлекала разговорами – «за беспокойство» (беспокойство постоянно причинял дворнику господин Рындин и его непотребные пациенты – хитровская рвань).

Господин Рындин, легок на помине, вышел из парадного, посмотрел на небо, на Гелю, нахмурился и вдруг виновато сказал:

– Тиран я, голубчик, да? Старый тиран… Передержал тебя дома… Вон как выпорхнула – как воробей из горсти…

Василий Савельевич выглядел таким несчастным, что Геле стало стыдно – зачем боялась? Зачем сторонилась? Он, наверное, ужасно огорчался, что любимая дочка его дичится. И вовсе он не злой, просто слишком умный, бедняжечка, от этого и взгляд такой нехороший.

Она взяла доктора за руку:

– Ничего страшного, папа. Поедем скорее, куда там мы собирались.

– Извозчика вам кликнуть? – услужливо спросил дворник, но Василий Савельевич отмахнулся:

– Я сам, – выскочил на тротуар, стащил перчатку и как свистнул в два пальца!

Геля даже немножко повизжала и в ладоши похлопала – никто из ее знакомых не умел так замечательно свистеть!

На свист прибежала лошадь! Настоящая лошадь! Рыжевато-коричневая, с чуткими ушками и белой звездочкой во лбу, вся плюшевая, как игрушечная, – только живая! Коляской, в которую она была впряжена, правил бородатый дядька в шляпе, похожей на перевернутую кастрюлю, но это все было неважно, а вот лошадь!

– Можно, я ее поглажу? Можно? – заканючила Геля.