В теснинах гор: Повести - Муса Магомедов

— Что есть? — резко повернулся к нему Гусейн. Лицо его побагровело.

— Общее одеяло, — захихикал Иса. — У них кровь в жилах чешется, вот и надо ее выпустить.

— Землю они обещают взять у богатых и раздать беднякам. И свобода…

— Ха, ха! Свобода! Их свобода лишает людей религии, семьи, собственности. Обещают… Разговоры одни. И есть же люди, которые верят этой болтовне. Или и ты, зять, не прочь получить часть чужой земли. Например, уважаемого мной Дарбиша?

— Мне чужого не надо, как‑нибудь сам добьюсь себе побольше земли. Слава Аллаху — конь теперь есть. Мне мир нужнее.

— Ха, ха! — недобро смеялся Гусейн. — Мирно жить захотел? Это теперь‑то! А я слышал, между прочим, что твой кровник Асадулла у красных. И это тебя не касается?

— Это мое личное дело. Я отомщу ему и без вас.

— Ну нет, Чарахма! Ты должен мстить ему и ему подобным вместе с нами. В такие времена горцу не подобает греться у очага дома.

— Нет, Гусейн. Я не пойду с вами.

— Не хочешь — твое дело. Да только смотри, не пожалей потом, — Гусейн глянул пьяными ненавидящими глазами на Чарахму, залпом выпил стакан бузы. — Да, говорили мне тут, что ты завел дружбу с этим лудильщиком. Как его? Нуруллой… Смотри, не обожгись. Мы разберемся, кто он такой.

— Он человек спокойный. Мастер.

— Вот–вот, именно мастер. Мусульманам честным голову забивает. Большевиков, говорят, хвалит?

— Не знаю, я не слышал. — Чарахма встал из‑за стола. — Хороший он мастер, все в ауле довольны его работой.

— Вах! А мне говорили, что как раз и ты был в тот день у него, когда он хвалил хурият. Петля по нему плачет!

— Болтать все можно! Язык без костей. А у того, Гусейн, кто это тебе сказал, я вижу, он слишком длинный. Если будете всех вешать, на кого подлецы клевещут, народ не простит вам, мюридам. А то вот говоришь, Гусейн, что вы в поход вышли, чтобы честных мусульман защищать. Ведь газават — священная война, а не братоубийство. Так ведь говорю? Не слушай этих ложных хабар, а то потом как бы не пришлось тебе ответить перед Аллахом и честными мусульманами. Помни горскую пословицу: огонь бедствия легко зажечь, да трудно потушить.

— Вижу, Чарахма, спорить ты мастер. Спасибо за предостережение. Да только вот что, — красивые глаза его злобно сверкнули, — этот твой хваленый лудильщик, который так искусно подковал твою лошадь, отказался подковать моего коня! Не умею, говорит, подковывать коней, иди к кузнецу. Ну, да ничего! Я ему руки укорочу, будет знать, как перечить мне, офицеру! Проклятый большевистский лазутчик! Он у меня вот где! — Гусейн сжал кулак.

Абдулатип поперхнулся, чуть не подавившись чуреком. Хмеля как не бывало. Гусейн подошел к нему.

— Ну–ну! Смотри не задохнись. Мужчина… — он хлопнул его по спине. — А может быть, ты слышал, что этот Нурулла людям говорил? Ты ведь там тоже частенько бываешь. — Сузившимися глазами Гусейн выжидающе смотрел на паренька.

— Не слышал я ничего, — шмыгнув носом, ответил Абдулатип. — Дядя Нурулла красивые кувшины делает, вот к нему все и ходят.

— Кувшины, говоришь, мастерит? — ехидно улыбнулся Гусейн. — Ну ладно. Тогда скажи, какие тебе в крепости Атаев подарки дал? А?

Абдулатип с удивлением уставился на белого офицера. Теперь ему казалось, что не один, а десять Гусейнов стоят перед ним и все они ненавистны. «Откуда он узнал, что я был в крепости? — лихорадочно думал он. — Ну, конечно же, от Назира. Ведь с сеновала он видел, как рано утром мюриды заходили во двор Дарбиша. Проклятый Назир. И о звезде, наверно, сказал», — он с тревогой взглянул на стоявшего перед ним Гусейна.

— Ну, что молчишь? — Гусейн повертел в руке плетку.

— Ничего я не знаю, и в крепости не был, — сказал Абдулатип. Голова паренька напряженно работала. «Как бы выбраться из дома и сообщить дяде Нурулле о грозящей ему опасности». Когда Гусейн заявил, что отрежет мастеру руки, суп застрял у Абдулатипа в горле, он поперхнулся, это и выдало его. Гусейн обратил на него внимание, припомнив, кстати, и то, что услышал от Назира. «Ничего ты от меня не узнаешь, — думал про себя Абдулатип, — хоть сколько хочешь сверли меня глазами». Но что‑то все‑таки надо ему ответить, чтобы побыстрее избавиться от него и выйти из комнаты.

— Что же молчишь? — не отставал Гусейн. — Много там их в крепости? Может, ты обиделся, что мы не угостили тебя бузой? Пожалуйста. Вот тебе стакан. Пей, — и он протянул Абдулатипу полный стакан бузы.

— Я не хочу, — отвернулся Абдулатип.

— Как хочешь, — Гусейн поставил стакан, расплескав бузу. — Так что ты видел в крепости?

— Не был я там. Сапоги и гимнастерку я на базаре купил.

— Купил? А деньги откуда взял? — вмешалась Издаг. — А мне ты го–ворил… — но, увидев, что Чарахма зло смотрят на нее, замолчала, стала во«зиться с посудой.

— Может, и красную звезду ты на базаре купил? Ну‑ка, покажи ее мне.

«Откуда он знает про звезду? Неужели Издаг рассказала?»

— Сломалась она у меня, — сказал Абдулатип.

— Ай, ай, ай, — смеялся Гусейн. — Как же можно ломать такой подарок. Ведь сам Атаев тебе ее подарил. А может, ты потерял ее, когда тебя били?

— Нет, — Абдулатип вскочил как ужаленный. «Значит, Назир еще болтает, что бил меня. Ну, погоди, трус!»

— Ха–ха, — смеялся Гусейн. — Видно, большевиком сделал тебя Атаев. Да, — самодовольная улыбка на его лице вдруг внезапно погасла, — эта большевистская зараза распространяется подобно чуме, даже молокососа успели обработать. Смотри‑ка, Иса, с какой ненавистью смотрит на меня этот щенок. Ничего. Мы их быстро образумим. А если волка убить, с волчатами справиться легче. Уничтожим Атаева, а потом и в ауле порядок наведем.

— Так точно, сын досточтимого муллы, — подобострастно вторил Иса. — Всех красных уничтожим. На газават, — он положил руку на кинжал.

— Куда это ты собрался? — Гусейн резко повернулся к Абдулатипу, который направился было к дверям. Паренек стоял у дверей, не зная, что соврать. Гусейн так и сверлил его глазами. «Точно, как Издаг», — подумал мальчик.

— Я за Горачем иду, — ответил он наконец.

— Поди‑ка, Иса, помоги ему отвязать собаку, — приказал Гусейн мюриду, многозначительно моргнув ему.

Абдулатип подошел к Горачу, стал медленно развязывать его, все еще не зная, как обмануть мюрида, незаметно уйти со двора. «Пугни‑ка этого мюрида», — Абдулатип показал Горачу на Ису. Пес понимающе посмотрел на хозяина. И стоило только Абдулатипу отвязать его, как он с лаем бросился к черноусому. Перепуганный мюрид, бряцая винтовкой, отходил к лестнице, чтобы в случае чего вскочить на веранду.

— Эй, щенок! Ты на меня собаку не науськивай. Думаешь, я не видел, как ты ее на меня натравливал. Убери пса, не то застрелю его, мне пули не жалко. Убежать хочешь, ну уж нет, и шага со двора не сделаешь.

«Видно, не так уж пьян этот мюрид, — подумал Абдулатип. Но ему необходимо убежать. — Что же делать?»

Из дома выскочила Издаг. Палкой замахнулась на Горача.

— А ты что смотришь, когда твой пес на гостя бросается? — крикнула она Абдулатипу. — Заставь собаку замолчать, не то велю сейчас пристрелить.

Горач понял, что лаять бесполезно, и замолчал. Виляя хвостом, виновато смотрел на хозяина: «Что, мол, друг, поделаешь». Абдулатип присел на пень, а Иса, держа винтовку между колен, устроился на лестнице, ведущей на веранду. Он уже слегка клевал носом, но продолжал исподлобья наблюдать за Абдулатипом.

— А у вас здесь неплохо, — миролюбиво сказал он. — Ишь, как сосной пахнет. И Акаро видно. Хорошо соснуть бы. С детства люблю на веранде спать. Особливо, если дождичек по крыше стучит. Завернешься в бурку — и сопишь в обе ноздри.

— Я тоже на веранде спать люблю, — сказал Абдулатип. — А еще лучше на сеновале. Сеном здорово пахнет, а на потолке в гнездах ласточки щебечут. Раньше я там часто спал, а наш белый петух меня по утрам будил. Знаете, какой боевой был, всех петухов одолевал.

— Что петушиный бой. Ерунда. Вот я люблю, когда собаки дерутся. Была у меня собака. Львом звали. Как завидит, бывало, чужака — и ну лаять, ну на цепи фваться. Первой в драках была. Да только один гад отравил ее за то, что собаку его одолела. И видел я это, да вступиться не мог.

— Почему же не вступились?

— Куда там. Он старостой аула был, мне супротив него идти — все равно, что войлочным топором дрова рубить.

— Я бы его…

— «Я бы, я бы…» Ничего бы ты не сделал. Ишь, шустрый какой. Давай спать. Ты вот тут на сене ложись, а я на постели лягу, да руку твою к своей привяжу. По глазам вижу — улизнуть собираешься. Да только ничего у тебя не выйдет: от Псы не уйдешь, ха–ха–ха. Прогони собаку. Пусть лучше коней стережет, это ее собачье дело.

В комнате утихли голоса. Видно, пьяный Гусейн улегся спать, заснули и отец с мачехой. Слышно было лишь тихое ржанье спутанных коней, да на другом конце аула лаяла, видно на непрошеных гостей, собака. Вот Пса, завернувшись с головой в бурку, захрапел. Но Абдулатип не спал, напряженно думая о том, как бы выбраться с веранды. Повернулся было на спину, но дремавший Пса тут же вскочил. Дернул за веревку.