Перешагни бездну - Михаил Иванович Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но это, так сказать, предлог. На самом деле все выглядело несравненно менее благородно и возвышенно. Причиной была лень, распущенность. Европа манила Сеида Алимхана неслыханными наслаждениями. Ему надоело сидеть в азиатской глуши, ему надоело дрожать за свою жизнь, ему надоело болеть и иметь дело со знахарями-табибами, ему надоел прогорклый запах кислого молока, которым его жены и наложницы мыли себе волосы. И, наконец, он сможет полечиться.
У него даже все внутри приятно защемило, когда он разглядел многозначную цифру, выведенную госпожой Бош-хатын в итоге подсчетов.
— Отлично, — весело всколыхнулась Бош-хатын, — возьмите список, мой супруг, обмакните калям в чернильницу и пишите письмо!
— Письмо?.. Зачем? Кому?
— Пишите в Байсун Шамупад Бию — хранителю вашего имущества. Он же писал нам, что спрятал кое-что до вашего возвращения от глаз «туварищей». В Самарканде у ишана Ходжи Ахрара тоже закопано немало до хороших дней. А в Бухару надо секретно передать письмо вашему племяннику. Он уже давно там директор банка: у него полно денег в железных шкафах и уважения к своему дяде. И потом напишите ишану камиланскому в Ташкент. Да тут в списочке все, кто поможет нашим беднякам, гонимым и несчастным.
Ох, настоящая шайтан-воз-вози — заверченная дьяволом баба! Никакая выдержка не поможет в делах с этой старухой! Проклятие! Не возвышай хитрого! Любое лекарство он превратит в яд. Прощайте, золотые франки!.. Прощай, поездка в Европу!
Хитроумная снова перехитрила.
— Пишите повеление — да развяжут кошельки милости! Окажут вспомоществование мученикам веры. — Она долго и пристально смотрела на расстроенного супруга. — А золото? К чему? Чтобы оно попало в руки зеленым фуражкам — пограничникам? Зачем? Мы знаем, что много золота из того, что вы не успели переправить за границу, теперь припрятано верными людьми. И теперь нет ничего легче взять его и раздать во славу ислама. Пишите же!
— Однако… госпожа жена… суммы… хранят наши люди… скрывающие настоящее лицо… прикидываются советскими… опасность для них на каждом шагу… не снесут они головы… если откроется… К тому же деньги держат на случай нашего возврата…
— Разговоры! — закусила удила Бош-хатын. — Вы тут наслаждаетесь, благодушествуете, а мученики утоляют там голод отрубями и просяной кашей.
Сеид Алимхан вскочил с поспешностью совсем уж неприличной.
— Куда вы? А письма?
— Нет… сначала совет с астрологами…
За какое бы дело ни брался эмир, он заставлял своих двух придворных звездочетов и колдунов — уратюбинских цыган — составлять гороскопы. Верила в них и Бош-хатын.
Но сейчас она разбушевалась:
— Скупердяй вы! Мусульмане отца и мать забывают! Имущество не жалеют! А вы жадничаете. Богатства мира — лишь приманка, рассыпанная на земле для алчных. Пишите! И еще, чтобы они плюнули на эту девку! Пишите, что у вас нет никакой дочери!
Не мог удержаться Сеид Алимхан, чтобы не кольнуть супругу:
— Советские злокозненны… сами убедились… Эмирша советским не нужна… Принцесса не нужна… Золото эмирши нужно… барашки нужны… эмиршу закопают… золото… барашков заберут… Хы…
Так и не удалось эмиру в тот вечер очертить вокруг своей особы круг спокойного бытия. Пришлось после долгого сочинения писем вернуться в курынышхану ни с чем.
У ПОДНОЖЬЯ ГОБДУН-ТАУ
Тот узнает цену благополучию, над кем нависла беда.
Саади
Небо иссиня-черного бархата с россыпью алмазов нежно касалось лица. Алмазы покалывали щеки. А бархат холодил кожу. Небо успокаивало.
Но что-то во сне мешало, что-то постороннее, висевшее над ним.
Очень медленно путешественник повернул на жесткой подушке голову. В глаза хлынули переливы света таких утонченных красок, каких постеснялся бы самый сентиментальными художник. Сиреневые полутона, абрикосовая желтизна с голубыми тонами, переходящими в зените в синюю тьму, могли заставить только вздохнуть.
Сказочность рассветного неба заставила забыть о тревоге. Взгляд домуллы скользнул по степи, распластавшейся прямо от одеял, постеленных на земле, до самых гор, темно-лиловой грядой теснившихся на низком горизонте. От них тянуло свежим ветерком. За первой грядой гор, купавшей свои верхушки в рассвете, проступали другие вершины — палевого оттенка, а за ними коричневые с узенькой золотой каемочкой, а еще дальше таилась романтическая мечта, неопределенная, таинственная.
Солнце еще пряталось за земным кругом и лишь вонзало в угольно-синее небо золотые лучи, спорившие с кристаллами звезд. Хотелось не дышать, замереть и любоваться. Хотя сейчас нельзя было отвлекаться из-за каких-то предрассветных переливов красок. Надо напрячь силы, вскочить, посмотреть вокруг, оглядеться.
Кажется, где-то звякают удила. Кажется, пофыркивает лошадь и слышится придавленный шепот. Надо оглянуться, посмотреть.
Оторвать глаза от востока так трудно. Вот розовые краски растворились в пепельной серебристости, а лимонные вспыхнули багрянцем. И вдруг горячая, бронзовая, полная волшебства решетка встала перед горным хребтом. И только тогда пришло в голову: «А решетки-то вовсе нет!» На уровне глаз в двух шагах от одеяла, на котором спал домулла Микаил-ага, совсем как древний скиф, посреди степи, шевелятся и тоненько звенят степные иссохшие травы, позолоченные солнечным светом. И сейчас же бархат в зените из угольно-синего сделался стальным, а звезды растеряли блеск и поблекли…
Не поворачивая головы, путешественник глянул на коконы — завернувшихся с головой в одеяла своих спутников, а за ними на белеющий глиняный куб мазанки с черными провалами дверей-окон и дальше на тонущую еще в предрассветной мути сивую громаду вершины Гобдун-Тау. И так быстро всходило солнце, что грани куба внезапно заалели пламенем и стоящий почти напротив всадник выделился резным силуэтом.
Кольнуло сердце. Тревога окончательно вырвала домуллу из сна.
Всадник уже не стоял на месте около степняка, а приближался. Копыта цокали по утрамбованной почве, аккомпанируя бронзовому звону сухой колючки и щебету внезапно проснувшихся степных птиц. Всадник приближался. Сейчас путешественник уже не видел его, потому что надо было поднять голову, а поднимать не хотелось. Здоровый запах лошадиного пота наполнил ноздри. Лошадиное фырканье уже слышалось рядом. И терпкий дух, совсем не противный, и сердитое пофыркивание очень хорошо гармонировали со степным восходом, с предутренним холодным ветром, с гомоном птичьих стай.
Не поворачивая головы, путешественник смотрел, слегка смежив веки, на лицо всадника, нависшее над ним. Теперь лицо светлым пятном высвечивалось на все еще темном западном участке неба. Подо лбом, пересеченном наискосок краем синей чалмы, небрежно повязанной по-крестьянски, лицо казалось огромным и знакомым и белыми шрамами, и резко
