Москва: место встречи (сборник) - Юрий Арабов

«Мы были форменные чучела, – говорила Люся. – Но тут уж никто не смеялся, наоборот, орудийщики всячески помогали нам обрести приличный вид, укорачивали шинели, учили накручивать обмотки и портянки, пришивать подворотнички».

Круглые сутки – и в снег, и в туман с дождем, – дежурный с биноклем пристально вглядывался в глубину небес. И если вражеский самолет – весь личный состав сломя голову бежит к орудиям и приборам, расчеты занимают свои номера. «Дальномер, высоту!» Люся ловит цель, совмещает с ней риску, кричит: «Высота такая-то! Дальность такая-то!»

Оказалось, на дальномере могут работать редкие люди, обладающие стереоскопическим зрением. Это все равно что играть на скрипке, говорила Люся. Из двадцати человек только у нее и Давыдовой Тони оказалось подходящее зрение.

«И еще дальномер мне дарил общение с космосом, – говорила Люся. – Ведь настраивать и выверять его надо было по звездам и по Луне. Смотришь на небо в этот огромный, четыре метра шириной, бинокль с 24-кратным увеличением и видишь на Луне кратеры и моря, видишь кольцо Сатурна, спутники Юпитера – и все это стерео, в объеме! Знаменитая труба Галилея – ничто по сравнению с дальномером…»

Дальномерщикам должны бы выдавать доппаек (не давали!), ибо от их таланта и настроения зависела точность определения высоты и дальности цели.

Мне кажется, в такие минуты Люся думала о нашем Доме, она его очень любила.

Потом мы переехали в Черемушки, но всякий раз, когда я и Люся гуляли по «Твербулю», она смотрела на крышу и разговаривала с Домом. Теперь я тоже так делаю. Никто из нас не хотел оттуда переезжать. Даже мой папа Лев, дипломат – считай, новобранец в Доме, – гордился Крышей и приводил туда дорогих ему людей со всей Земли – показывать Москву. Хотя мы впятером жили в одной комнате. Но когда кто-то являлся смотреть нашу квартиру, мы дружно пугались. Раз к нам по старой памяти заглянула прима «Ромэна» Ляля Черная. Они с мужем, актером МХАТа Михаилом Яншиным, вздумали перебраться поближе к своим театрам.

– У-у, – низким грудным голосом разочарованно произнесла цыганка Ляля, оглядев нашу крохотную кухню и туалет, похожий на бочку Диогена. – У вас тут Яншин не поместится в уборной!

И мы наивно радовались: еще немного побудем с нашим домом, хотя нас звали уже иные дома и пути-дороги… которые вновь и вновь приводят меня сюда. И я захожу, охваченная священным трепетом, просто побродить по коридорам, потоптаться у своей двери и с черной лестницы сквозь запыленное окно поглядеть на крышу, она ведь закрыта много лет…

– Вы настоящая «нирнзеевка»! – сказал мне Бессонов.

Точно, Владимир Александрович, дорогой Вы мой, да хранит Вас наш Дом, только продолжайте свою летопись, и с каждым новым изданием пускай Ваша книга становится все объемней!

«Прошлое – это единственное место, где я могу встретить отца», – написала Люся. А дом Нирнзее – это место, где я могу встретить мою Люсю, Таню Бек и Олега Салынского, который совсем недавно обещал вывести меня на крышу из окна «Вопросов литературы», да не успел, и многие родные души ждут меня на Крыше, куда я когда-нибудь обязательно вернусь, несмотря на все замки и запреты.

Марина Бородицкая

Дом на Пушкинской

Мне повезло, я жила в самом центре Москвы, на Пушкинской улице, которая теперь называется Большая Дмитровка, и мы гуляли «к Пушкину». И даже когда там было перекрыто движение для демонстраций и «народных гуляний», мы с папой везде могли пройти, потому что у папы в паспорте было написано: «Улица Горького, 12». Это был большой квадрат домов, в просторечии «Бахрушинка» (потому что дома строились по заказу архитектора Бахрушина), ограниченный с одной стороны Пушкинской, с другой – Горького, ныне Тверской, c третьей – Немировича-Данченко (теперь Глинищевский переулок), с четвертой – Козицким переулком. И прописка у всех была одна: Горького, 12. От памятника Пушкину мы глазели на все эти шествия, пытались у памятника пройтись «по цепи кругом», смотрели на мальчишек у фонтана, которые лежали животами на гладком бортике и палками с приделанным пластилином собирали со дна монеты.

Помню, как в старших классах, отгородившись от спящей сестренки дверью шкафа, я писала по ночам сочинения, а из открытого окна слышались кремлевские куранты. Я вывешивалась за окно, держась коленками за подоконник, и смотрела на крышу дома – если бы мама увидела, она бы сразу умерла. Мне было интересно, какие там звезды…

(из интервью)

Мой дом

Мой дом на Пушкинской сломали,Пустырь забором обнесли,В пятиугольной нашей залеЗвезду небесную зажгли.

Вдохну вечерний воздух влажный,Приму столичный, праздный вид,А в горле ком – пятиэтажный,Оштукатуренный, стоит.

«Опять, опять дворами, вдоль помоек…»

Опять, опять дворами, вдоль помоек,Обидою прерывисто дыша,Вдоль желтеньких бахрушинских построекБез спросу загуляется душа.

Отброшена взыскательной любовью,Она утянет тело в те края,Где в детстве научили сквернословью,Где не смыкались школа и семья,

Где с крыш зимой съезжали, застреваяНа желобе – и знали наперед,Что вывезет московская кривая,Бахрушинская лихость пронесет…

И вывезла! до самых новостроек,И пронесла – над самой пустотой!Да фиг теперь найдешь среди помоекХотя б клочок уверенности той.

Трехпрудный переулок

По скрипучей лестнице взберусь я —От материй летних здесь пестро:Маме шьет портниха тёть-МарусяРадостное платье «фигаро».

Сарафан, а сверху распашонка:В этом платье с юбкой «солнце-клёш»Мама будет прямо как девчонка —Черненькая, глаз не оторвешь!

Тёть-Маруся перхает «Казбеком»И обмылком чертит, как мелком.Я по книжным полкам, как по рекам,С удочкой сплавляюсь и сачком.

Алый ситец, белые горошки,Час еще, наверно, просидим,Пол дощатый, блеклые дорожкиИ стоячий папиросный дым…

Тёть-Маруся достает булавки,В окна лезет тополиный зной,Я уже кончаю повесть КафкиВ комнатке прохладной, проходной.

Я уже, как муха в паутине,Бьюсь и оторваться не могу —И меня в трёхпрудной этой тинеМама ждет на дальнем берегу.

Сонный морок, снятое заклятье,Смуглых рук июньская пыльца…Горький дух из радостного платьяВыветрится. Но не до конца.

Песенка июньская

Вновь тополям размножаться пора,Мечется пух по Садовой с утра:Пух под ногами,Пух наверху,И у троллейбусаМорда в пуху.

Пух залетаетВ кафе и в кино,Липнет к надкушенномуЭскимо,К юбкам взметнувшимсяПристаетИ до любых этажей достает.

Что же ты медлишь?Ну-ка, смелей!Течка и случкаУ тополей,Город охваченСвальным грехом,Вечер оплаченПоследним стихом,

Спичку горящую под ноги брось:Вдоль тротуара —Глянь, занялось!

«Под фонарем на сахарном снегу …»

Под фонарем на сахарном снегу,У вечности глазастой под вопросом,Я вензель свой рисую как могуМальчишеским ботинком тупоносым.

И связанные крепко за шнурки,Подрагивая в отгремевших маршах,Звенят в руке забытые конькиО леденцовой глади Патриарших.

Там сок томатный, гривенник стакан,От крупной соли он еще багровей,Там детство терпеливо к синякам,А юность исцелована до крови, —

И всё развеется, как снежный прах,Всё в Лету утечет с весной слезливой!И лишь уменье бегать на коньках,Дурацкая привычка быть счастливой,

И светлый лед, и медная труба —Слышна, хоть с головой в сугроб заройся! —И, обнимая, шепчет мне Судьба:«Закрой глаза и ничего не бойся».

Во дворе библиотеки

Во дворе библиотекислышен звонкий Петр и Павел.Кто-то здесь у бюста Гётекулича ломоть оставил.

Вот и Диккенс чуть надбитый,Ганди с бронзовым лицом:тот с чекушкой недопитой,этот с крашеным яйцом.

Докуривши сигарету,я в карманах шарю тоже:нá тебе, Аттила Йожеф,шоколадную конфету —

ты мечтал о ней когда-то…До свидания, ребята,вечер светел, жизнь легка,в небе кто-то, в меру датый,крутит пальцем у виска.

«Встать пораньше, счастья захотеть …»