Лев Африканский - Амин Маалуф

Единственные крики радости были исторгнуты мной и моей сестрой. Мохаммед и Варда были слишком потрясены встречей, к тому же происходившей на глазах сотен людей. Сальма же крепче прижала меня к груди. По тому, как у нее занялось дыхание, по вздоху, вырвавшемуся вслед за тем из ее груди, я понял, что она страдает. Она наверняка плакала, хотя этого не было видно, и было отчего — неукротимая страсть отца должна была вскоре завести нас всех на край гибели.

Мохаммед-весовщик, всегда такой уравновешенный, под стать своему ремеслу, вдруг стал норовистым и строптивым! Когда я подрос, мне случалось подолгу с ним не видеться, когда же его не стало, я заново обрел его. И только когда мои собственные волосы стали белеть и у меня самого накопилось, о чем сожалеть, я понял: любой мужчина, в том числе мой отец, имеет право на ошибку, если, по его убеждению, он находится на пути к счастью. С тех пор я стал дорожить его заблуждениями, как, надеюсь, ты станешь дорожить моими, сынок. Желаю и тебе тоже поплутать однажды. И любить, как он, до самозабвения, и долго-долго оставаться доступным для возвышенных искушений, которые предлагает нам жизнь.

ГОД ПОСТОЯЛЫХ ДВОРОВ

900 Хиджры (2 октября 1494 — 20 сентября 1495)

До Феса я еще никогда не бывал в настоящем городе, никогда не наблюдал деловитого движения на улицах, никогда не ощущал на своем лице мощного дыхания ветра с морских просторов, тяжелого от птичьих криков и запахов. Да, конечно, я родился в Гранаде, величественной столице Андалузского царства, но она отстала от своего века, да и знал я ее на излете, на последнем дыхании, обезлюдевшей, лишенной своей души, униженной, угасшей, когда мы покидали Альбайсин, что превратился во враждебное и разоренное гнездо.

Фес был иным, и впереди у меня была вся юность, чтобы изучить его. От первой встречи с ним в этот год у меня осталось весьма туманное воспоминание. Я приблизился к городу этаким жалким, клевавшим носом завоевателем, поддерживаемым на муле крепкой отцовской рукой; дорога все время шла в гору и порой брала так круто, что наши мулы и лошадь боялись идти дальше. На кочках я просыпался, а потом снова впадал в забытье. Вдруг раздался голос отца:

— Хасан, проснись, если хочешь увидеть свой город!

Очнувшись, я увидел, что наш маленький караван находится у подножия крепостной стены песочного цвета, высокой и массивной, ощетинившейся многочисленными остроконечными и грозными мерлонами. За монету пристав позволил нам войти. Мы оказались внутри городской черты.

— Смотри же, — не отставал от меня отец.

Вокруг города, насколько хватал глаз, возвышались холмы, усеянные бесчисленными домами из кирпича и камня, часто изукрашенные, как в Гранаде, керамической плиткой.

— Там, на равнине, которую пересекает уэд, — сердце города. Слева, побережье Андалузцев, основанное века тому назад выходцами из Кордовы; направо — побережье Кайруанцев с мечетью и школой Кайруанцев, вон то большое здание, крытое зеленой черепицей, где, если будет угодно Господу, ты станешь обучаться у улемов.

Я вполуха слушал пояснения отца, слишком для меня сложные, весь поглощенный зрелищем крыш, открывавшимся моему взгляду: в этот осенний день солнечный свет был приглушен тяжелыми тучами, обложившими небо, повсюду было видно множество людей, занятых кто чем, и их голоса сливались в единый неумолчный гул. Еще помню, было много белья, разложенного или развешенного для просушки, которое трепетало подобно парусу под порывами ветерка.

Пьянящий гул, корабль, подверженный всем превратностям стихии и порой терпящий крушение, — это ли не определение города? В юности мне часто доводилось целыми днями без удержу грезить об этом. А в день моей первой встречи с Фесом я испытал лишь мимолетное очарование. Путь от Мелиллы до Феса совершенно меня доконал, я уже не чаял поскорее добраться до дома Кхали. Я, конечно же, не помнил дядю, переселившегося в Берберию, когда мне был год, как не помнил и бабушку, уехавшую с ним, старшим из сыновей. Но я отчего-то совершенно уверовал в то, что их горячий прием заставит нас позабыть о тяготах пути.

Встреча и впрямь была сердечной, но лишь для Сальмы и меня. Мать и дочь бросились друг к другу в объятия, я оказался на руках Кхали, который долго разглядывал меня, не говоря ни слова, прежде чем нежно поцеловать в лоб.

— Он любит тебя, как любой мужчина любит сына своей сестры, — говорила мне мать, — и потом, у него самого одни дочки, ты для него как сын.

Он не раз доказал мне это впоследствии. Но в тот день его забота и нежность меня утомили.

Поставив меня на землю, Дядя повернулся к Мохаммеду.

— Я давно уже жду тебя, — бросил он ему тоном, в котором сквозил упрек, поскольку ни для кого не было секретом, что стало причиной отсрочки отъезда моего отца.

Они обнялись. И только тогда дядя впервые обернулся к Варде, державшейся особняком. Его взгляд скользнул мимо нее и устремился вдаль. Он предпочел не замечать ее. Она не была долгожданной гостьей в его доме. И даже Мариам, чудесная смеющаяся и толстощекая девчушка, не имела права на ласку.

«Этого я и боялась, оттого-то и не обрадовалась, увидев Варду на корабле, — объяснила позднее мать. — Я всегда молча сносила холодность Мохаммеда. Его поступок унизил меня в глазах соседей, вся Гранада потешалась над ним. И все же я не уставала повторять: „Сальма, ты его жена и должна быть послушной, однажды, утомившись от вражды, он вернется к тебе!“ А до тех пор я настроилась терпеливо сносить все. Но мой брат, гордый, неприступный человек, не мог вести себя подобным образом. Возможно, он предал бы прошлое забвению, приди мы к нему в Фес втроем. Но принять под своим кровом Румийю, о которой весь свет судачил, будто бы она околдовала его шурина, могло и его превратить в посмешище гранадских переселенцев, которых в Фесе к тому времени насчитывалось не меньше шести тысяч и которые знали и уважали его».

Я один был окружен вниманием и уже предвкушал, какими вкусностями меня будут закармливать в доме дяди; остальные члены моей семьи боялись дышать.

«Это было похоже на то, как если бы мы присутствовали на церемонии, по воле беса превращенной из свадьбы в поминки, — признался мне Мохаммед. — Я всегда относился к твоему дяде как к брату и хотел крикнуть ему, что Варде пришлось бежать из дому, чтобы встретиться со мной, что она рисковала жизнью, оставила родину, своих соплеменников, чтобы жить среди нас, что у нас больше нет права относиться к ней как к пленнице и даже называть ее Румийей. Я хотел, но не мог выдавить из себя ни звука. Мне оставалось лишь повернуться и в мертвой тишине выйти вон».

Сальма, хотя и была на грани обморока, ни секунды не колебалась и последовала за мужем. Она разволновалась больше всех, даже больше Варды. Та, конечно, испытала унижение, но у нее по крайней мере было утешение: отныне Мохаммед не сможет бросить ее, не потеряв своего лица; кроме того, пока она тряслась от страха, в ней жило чувство, что она стала жертвой несправедливости. Это чувство из тех, что ранят, но и льют бальзам на рану, оно порой убивает, но чаще является для женщин источником мощного позыва к жизни и борьбе. Сальма была всего этого лишена.

«Я была уничтожена, стерта в порошок, для меня это был день Страшного Суда; потеряв родной город и дом, где я появилась на свет, я потеряла твоего отца».

Мы вновь сели верхом, не зная, куда держать путь. Мохаммед разразился бранью, бил кулаком по загривку своего мула.

— Клянусь землей, в которой покоится мой отец и мои предки, если бы мне сказали, что я буду так принят в Фесе, я бы никогда не покинул Гранаду!

Его слова отдавались в нашем мозгу словно удары молота.

— Уехать, бросить все, дом, землю, бежать за горы и моря, и ради чего? Кого? Бандитов на дороге, закрытых дверей и страха перед эпидемиями!

И впрямь с момента нашей высадки на африканской земле, в порту Мелилла несчастья так и сыпались на нас, а надежды не сбывались. Мы-то думали, что наконец достигли исламской гавани, где заботливые руки подхватят нас, чтобы отереть пот со лбов стариков и осушить слезы на глазах ослабших. Но на набережной нас встречали лишь вопросами: «Правда ли, что кастильцы наступают? Вы видели их галеи?» Для тех, кто осаждал нас подобным образом, речь шла о бегстве, а не о защите порта. Видя, что слов утешения ждут от нас, беженцев, мы пожелали, чтобы между нами и этим побережьем, открытым для захватчиков, поскорее выросла стена или пролегла пустыня.

В порту к нам подошел один человек и представился погонщиком мулов. За скромную сумму в несколько десятков серебряных драхм он обещал послужить нам проводником. Торопясь покинуть Мелиллу до наступления ночи и, конечно, польстившись на дешевизну, Мохаммед согласился не торгуясь. Он только попросил того отправиться по дороге, идущей берегом до Бедиса, а затем круто взять на юг к Фесу, но погонщик предложил иное: сократить путь и выиграть тем самым два дня. Он, мол, каждый месяц проезжает по этой дороге и знает ее, как спину своего мула. Слова его звучали так убедительно, что полчаса спустя мы были уже в пути: отец со мной на одном муле, мать с багажом — на другом и Варда с Мариам — на третьем. Погонщик со своим сыном — парнишкой лет двенадцати неприятной наружности, босым, грязным и отводящим взгляд — шли рядом.