Анна и Черный Pыцарь - Финн

Как обычно, ключ к ситуации дала мне мама. Она сказала, что мистер Джон просто хочет постичь большую часть мира, а Анна — меньшую. В таком варианте все начинало приобретать смысл. В конце концов, чего еще ожидать от мамы, которая еще юной девушкой выработала девиз, звучавший примерно так: «Когда чего-то слишком много, оно убивает всякую радость от обладания достаточным» — или, если попроще: «Слишком много хорошо — тоже плохо». Он висел у нее над кроватью. Там никогда не могло бы появиться что-нибудь банальное типа «Иисус любит меня» или «Благослови, Боже, этот дом». В отношении Джона и Анны девиз тоже работал, и, когда я это понял, мне стало гораздо легче жить.

У Джона в саду стоял огромный телескоп, который произвел на Анну неизгладимое впечатление, как и все звезды и прочие штуки, не любоваться которыми мог только полный идиот. Правда, было ужасно жалко, что для этого приходилось потоптать десяток-другой ромашек, правда же, Финн, правда? У меня постоянно появлялось чувство, что меня сначала как следует отжимают, а потом пропускают между гладильными валиками. Выразить это явление в словах довольно трудно, и всякий раз, как я пытаюсь это сделать, оно звучит все глупее и глупее. Единственная более-менее устраивающая меня формулировка состояла в том, что Джон большую часть своей жизни пытался сложить всю имеющуюся у нас вселенную и запихать ее в аккуратно надписанную библиотечную папку, а Анна, в свою очередь, пыталась развернуть несколько имеющихся у нее ромашек, чтобы они заполнили собой все то пустое место, которое осталось после деятельности Джона. Ох, это действительно сложно выразить в словах, но вот примерно так оно и выглядело. Все это сильно напоминало мне историю преподобного Сидни Смита, который заявил своему епископу: «Может так случиться, мой господин епископ, что вы со всей вашей тяжестью и серьезностью отправитесь на небеса, а меня моя легкость и веселье приведут в преисподнюю». А я как раз чувствовал себя подвешенным ровно посередине и болтающимся то вверх, то вниз, словно йо-йо.

Когда однажды вечером после чая я озвучил эту сентенцию, ответ Джона был вполне в его духе:

— А вы уверены, Финн, что это сказал именно Сидни Смит?

— Разумеется, не уверен.

Анна надо всем этим похихикала, но особого значения не придала. А мне изречение нравилось, к тому же кто-то когда-то его наверняка изрек. И этот кто-то был не я, а остальное было действительно неважно. Во всяком случае, для меня. Мне было совершенно все равно, кто это сказал. Сказали и сказали, этого мне вполне хватало.

А потом были зеркала. Я всю жизнь преспокойно использовал их для бритья, но вот появился Джон, и под его руководством я часами постигал геометрию отдельных и множественных зеркал, а потом — и снова часами — Анна открывала мне их магию.

В те дни у меня была книга под названием «Математический анализ узлов». Я честно считал, что узел — это то, что получается, когда завязываешь шнурки на ботинках или галстук, но книга считала, что это нечто гораздо большее. Простой быстрый узел, именуемый также клеверным, завязывался в одну сторону, а его отражение в зеркале — явно в другую. Такое никогда раньше не приходило мне в голову. Особенно интересно было то, что узел и его зеркальное отражение вместе составляли «энантиоморфную пару». Не то чтобы такие слова часто встречались в повседневной речи. А книга тем временем вещала, что существует еще такое явление, как «амфихейральность», которое означало, что что-то подходит для любой руки, как, например, носки — они были вполне амфихейральны, а вот ботинки и перчатки не были. Ух! Откуда вообще берется эта самая «другая рука»? На это я тоже никогда до сих пор не обращал внимания. Я уже был готов выкинуть книгу к чертовой матери, когда мне неожиданно объяснили, что свойства этих узлов в простейшей форме можно выразить аналитически с помощью следующего отношения:

х=1 у=1 х=1 у×ух=1 у=1 хуху=1 х=1 у=1 ху=1!

То, что это — простейший способ данного представления, привело меня в совершенный экстаз! Еще больше я был доволен, что научился завязывать этот узел задолго до того, как прочитал книгу! Иначе, полагаю, мне пришлось бы попрощаться со своими ботинками. С другой стороны, вся эта история живо напоминала мне Джона и Анну. Быть может, они были просто зеркальными образами друг друга?

Когда «это» произошло, был обычный, ничем не примечательный день. Никаких зеленых облаков, ни манны небесной, ни дождя из фунтовых банкнот — никаких подобных явлений в природе не наблюдалось, а было улыбающееся лицо Анны, державшей в руках дымящуюся чашку чаю, и шум с улицы — молочник, проходящий мимо поезд, — да еще привычно извергающие дым и сажу фабричные трубы. Как я уже сказал, все было совершенно обычным, никаких поводов размахивать флагами, но именно в этот день оно все и случилось.

Я собирался немного поработать у Джона в саду, и Анна должна была пойти со мной. Я вытащил велосипед на улицу, накачал шины, проверил тормоза и фары. В тот день мне предстояло проделать какую-то совершенно обычную работу по саду — ничего из ряда вон выходящего. Я слушал Аннин щебет и закончил вскапывать грядки к обеду. Арабелла попросила нас остаться откушать с ними, что было как нельзя более кстати. После обеда мы сидели в гостиной и разговаривали, Анна разглядывала большую книгу с картинками, а Арабелла что-то штопала. Мы с Джоном вооружились пинтой пива каждый и сидели себе в креслах, болтая о том о сем. Предметом нашей беседы был вопрос, есть ли у деревьев хоть какие-то способы коммуникации друг с другом.

— Нет, — решительно заявил Джон, — они не могут общаться друг с другом, это было бы уж слишком. Они вообще не могут ничего знать и понимать, они не для этого были созданы.

— Но, быть может, есть некая возможность, что они общаются друг с другом каким-нибудь очень примитивным способом? Мне просто интересно, о чем они могли бы говорить, если бы такое было возможно.

— О самых обычных вещах, полагаю, — захихикал Джон, — «погода нынче уже не та, что раньше» или «Дети похожи больше на мать, чем на отца» и тому подобные глупости.

Я уверен, что Анна не слышала ни слова из сказанного нами. Она была слишком занята своей книгой. Арабелла не обращала на нас никакого внимания. Подобного рода беседы были настолько ниже ее достоинства, что она их даже не замечала. Как видите, все было совершенно нормально. Неожиданно Анна подплыла к моему креслу и уселась на подлокотник.

— Привет, Кроха, — весело сказал я. — Как дела? Все в порядке?

Она кивнула и подарила Джону улыбку. Пару раз обойдя комнату, она остановилась напротив, внимательно меня оглядела и неожиданно, без какого-либо предупреждения, кинулась мне в объятия. Разумеется, мы встревожились. Это было настолько на нее непохоже, что даже Арабелла на мгновение разморозилась и проявила некий интерес к ситуации. Несколько минут я крепко обнимал Анну, пока она не заизвивалась, освобождаясь, и не встала опять передо мной, широко ухмыляясь мне в лицо.

— Ты меня напугала, Кроха, — сказал я. — Ты уверена, что с тобой все в порядке?

— Со мной все хорошо, Финн. Все отлично. Просто хотела что-то тебе сказать, вот и все.

— Не вопрос, любовь моя, — отвечал я. — Валяй. Я весь твой.

Вот тогда-то «это» и случилось. В комнате был один абсолютно уверенный в своей правоте ребенок и трое ничего не понимающих взрослых. Она сказала не больше десятка совершенно обычных слов, и наш мир остановился. А сказала она вот что:

— Финн, чтобы молчать, нужно знать гораздо больше, чем чтобы говорить.

Джон глядел на меня вытаращенными глазами. Арабелла оставила свою штопку и встала.

— Ну… — сказала она и замолчала.

Джон лишился дара речи.

Впрочем, и у меня не нашлось что сказать. Только несколько минут спустя я нашел во рту собственный язык и выдавил:

— Ты где это прочитала?

— Не знаю, но это правда, Финн, да? Ведь это правда?

— Скорее всего, источником оказался один из тех прохожих, которых она вечно просила написать что-нибудь большими буквами. Не представляю, как иначе она могла составить подобное предложение, — сказал Джон.

Я так никогда и не узнал, как она до этого дошла. Возможно, она придумала эту фразу сама. Я просто не знаю. Зато знаю, что Джон до конца своих дней цитировал ее в разговорах с другими людьми. Она произвела на него глубочайшее впечатление.

— Тогда-то все и изменилось, — говаривал он потом.

Поскольку большая часть Анниных историй и «разработок» сочинялась у меня на коленях или когда она шла спать, я, естественным образом, знал их все наизусть. В большинстве из них пряталось маленькое жало, которое далеко не каждый замечал. Как-то раз после чая Джон сказал Анне:

— Не расскажешь ли мне историю, малыш? Я много слышал о твоих историях.