Последний солдат Третьего рейха - Ги Сайер

Он пошел дальше, не отдав честь.

— По постам! — прокричал сержант, пытаясь копировать тон начальника.

Мы побежали в разных направлениях. Я бросился за шапкой, но сержант схватил меня за плечо.

— Возвращайся на пост!

— Моя шапка, сержант.

Солдат, стоявший там, где валялась моя шапка, передал ее мне. В растерянности я забрался в грузовик, водитель как раз заводил мотор.

— Вытри нос, — произнес он.

— Да… Похоже, я расплачиваюсь за остальных.

— Да не волнуйся ты. Сегодня приедем в Харьков. Может, там и караулить будет нечего.

После испытанного потрясения я был вне себя от гнева.

— Сам-то он тоже должен был заметить самолеты. Или он не в конвое?

— Что же ты ему это не сказал?

Я подумал о двух маленьких точках, которые заметил в полудреме. В том, что сказал лейтенант, была доля правды, но мы даже не рассчитывали ни на что подобное. Ведь мы не сталкивались с настоящей военной опасностью, страдали лишь от недосыпания, мороза, бесконечной дороги, а также от омерзительной грязи, которую даже трудно себе представить. Мы так замерзли, что во время дневных остановок не умывались, да и воду найти было почти невозможно. Крестьяне, казалось, не понимали, что нам нужно, и смотрели на нас с удивлением. Все это отнимало время, а время было у нас лишь вечером, после наступления темноты, а тогда мы могли думать только о том, чтобы выспаться.

Но все эти оправдания не вернут жизни моим товарищам. Одна мысль о том, что, поменяйся три грузовика местами, и на месте пострадавших оказались бы мы, привела меня в ужас. Я никогда не получал ранение, но какая это адская боль, я знал уже слишком хорошо… Теперь я не отрывал взгляда от ветрового стекла.

— Если они вернутся, я уж их не пропущу. Водитель взглянул на меня со своей вечной усмешкой:

— Лучше поглядывай и в зеркало заднего вида. Вдруг они прилетят сзади. — Он явно издевался надо мной.

— Думаешь, я идиот. А что еще остается делать? Он пожал плечами. Выражение лица шофера не изменилось.

— Да знаешь, тут ничего не поделаешь. Когда я сломал колено, то подумал о голове. Лучше было бы идти в другую сторону.

— Вот оно что! И бросить наших товарищей, которые сражаются на фронте!

Шофер посмотрел на меня, улыбка сошла с его лица. Но вскоре его лицо разгладилось, и он сказал тем же беспечным тоном:

— Им надо было только послушаться меня: повернуться «кругом»! — Он явно передразнивал фельдфебеля.

— Сам не понимаешь, что говоришь. Большевикам только это и нужно. Это невозможно. Война еще не закончилась. Так нельзя говорить.

Водитель внимательно взглянул на меня:

— Ты еще слишком молод. Думаешь, я говорю серьезно? Да нет. Надо ехать так быстро, как только возможно, и даже еще быстрее. — Как будто желая подчеркнуть сказанное, он нажал на акселератор.

— Это я-то слишком молод! Меня бесит, когда ты так говоришь. Будто только от солдат твоего возраста есть толк. Разве на мне не та же форма, что и на тебе?

Я сам не верил в слова, которые так страстно произносил.

— Ну, раз тебе не нравится, возьми себе другое такси. — Водитель теперь в открытую потешался надо мной.

Ясно, он не хочет воспринимать меня всерьез. Я решил промолчать. Меня одновременно охватили гнев и печаль. Сначала бьют за недосмотр, потом смеются. Наши грузовики по-прежнему шли по льду и снегу. Приближалась ночь, с наступлением темноты мороз усилился. Мысль, что наше путешествие подходит к концу, утешала меня. Через полчаса мы будем в пригородах Харькова. Интересно, в каком состоянии город? Харьков был последним крупным городом перед фронтом. Сталинград от него отделяли четыреста километров. Подсознательно, несмотря на то что от советских окрестностей меня тошнило, я поскорей хотел попасть на фронт. И тут раздался оглушительный взрыв.

Помню, что мы спускались с горы. Перед нами затормозил грузовик, остановился.

— Ну, что там еще? — Я уже открыл было дверь.

— Закрой, и так холодно.

Но я хлопнул дверью перед лицом водителя и пошел по льду, которым было покрыто шоссе имени Третьего Интернационала. Передо мной затормозила машина, проехавшая еще немного по инерции. Курьер из Харькова привез приказ. При слабом освещении было видно, как быстро говорят что-то друг другу офицеры. Они пытались составить план, обсуждали новости. Капитан читал бумагу.

Прошло еще немного времени. Затем по всей длине конвоя прошел сержант, подавая сигнал сбора. К нам подошел капитан, за ним два лейтенанта и три фельдфебеля.

— Равняйсь! Смирно! — рявкнул фельдфебель.

Мы встали, как полагается. Капитан окинул нас продолжительным взглядом. Затем медленно, не снимая перчаток, поднес бумагу на уровень глаз.

— Солдаты, — произнес он. — У меня для вас тяжелые новости. Новости, которые огорчат и вас, и всех, кто воюет на стороне «оси» за наш народ и за нашу судьбу. Где бы ни получили эти новости, их везде воспримут с глубоким огорчением. Повсюду на безграничных пространствах нашего фронта, в самом нашем отечестве мы не можем сдержать обуревающих нас чувств.

— Смирно! — не унимался фельдфебель.

— Сталинград пал! — продолжал капитан. — Шестая армия под командованием маршала фон Паулюса была вынуждена принять безусловную капитуляцию.

Мы не знали, что и сказать. Немного помолчав, капитан продолжал:

— В предпоследнем рапорте фюреру маршал фон Паулюс сообщил, что присуждает крест за храбрость каждому своему солдату. Маршал также пишет, что страдания бойцов невозможно даже представить себе; что после адской битвы, продолжавшейся несколько месяцев, никто в большей степени не заслуживает славы победы. Передо мною послание, переданное по коротким волнам из разрушенного тракторного завода «Красный Октябрь». Высшее командование требует от меня зачитать его вам. Его прислал один из последних оставшихся бойцов Шестой армии, Генрих Штода. В этом сообщении Генрих говорит, что на юго-западе Сталинграда еще слышатся звуки битвы. Он пишет:

«Нас семеро. Мы последние, кто остался здесь в живых. Четверо ранены. Мы скрываемся в полуразрушенном заводе уже четыре дня. Во рту не было ни крошки. Я распечатал последний магазин для своего пулемета. Через десять минут большевики с нами покончат. Скажите отцу, что я выполнил свой долг, что я знаю, как умереть. Да здравствует Германия! Хайль Гитлер!»

Генрих Штода был сыном мюнхенского врача Адольфа Штоды. Воцарилось молчание; его нарушали лишь порывы ветра. Я подумал о том, что под Сталинградом сражался и мой дядя; я с ним ни разу не встречался из-за того, что две ветви нашей семьи оказались оторваны друг от друга. Я лишь видел его фотографию, знал, что он пишет стихи. У меня возникло такое чувство, будто я потерял друга. Какой-то солдат расплакался. Поседевшие виски придавали ему старческий вид. Затем он перестал стоять напряженно и направился к офицерам.