Дом Альмы - Димитр Коруджиев

Я не забыла о своей главной теме. Пребен приехал рано утром, мы уже успели с ним поговорить – таково мое правило при прибытии каждого нового пациента. Оказывается, в поезде он познакомился с каким-то пожилым ученым. И тот в разговоре признался, что и он сам, и его коллеги более всего страшатся опасности… упустить хоть частичку информации, ежедневно появляющейся на страницах журналов, посвященных их научной области. Понимаете теперь, почему эти люди мало спят, наскоро питаются, почти отказались от личной жизни, почему им не хватает времени на развлечения, да и просто на то, чтобы оглядеться по сторонам – о каких-нибудь более широких интересах я уж не говорю. Чересчур долгий рабочий день они посвящают экспериментам и поспешному поглощению информации. Меня просто оторопь берет, как подумаю, что в один отнюдь не прекрасный день все человеческие существа могут стать похожими на них. Путь все более узкой специализации может привести нас к «самороботизации». Пребен убежден, что его спутник за последние три десятка лет ни минуты не уделил размышлению о чем-нибудь личном или, на худой конец, о смысле научного поиска.

Делать что-то неосмысленно… чувствуете, насколько это абсурдно? И разве не симптоматично это для всего развития науки? Или другой пример: деловые люди. Они делают деньги, чтобы иметь возможность сделать еще больше денег. Разве есть у них время спокойно опуститься в кресло, притворить глаза и погрузиться в себя? А ведь иначе ни за что не поймешь, что стал на ложный путь.

Знаю, будучи людьми практического склада, вы первым делом спросите: сколько времени уделять размышлению? Немедленно отвечаю: пяти минут вполне достаточно… Всего пяти, но каждый день. Что, удивлены? Вам кажется, будто этого мало, но кажется так потому, что ваш критерий – деятельность «вовне», она всегда требует многих часов. Вам даже трудно предположить, какая огромная внутренняя работа может быть проделана за каких-нибудь пять минут. Пройдет всего несколько месяцев, и вы научитесь различать суть, все еще скрытую от вас за плоской видимостью, научитесь отделять вечное от мимолетного.

Что для этого нужно? Обрести гибкость души, воспитать в себе способность пропускать через нее все свои радости, заботы и проблемы, научиться их созерцать и переживать без аффекта, смотреть на них как бы со стороны. Тот, кому это удастся, освободится от пристрастности. Жизнь перестанет казаться ему удушающим клубком противречий. Но и это не самое важное. Людям неведомо, что в каждом из них кроется иное, более возвышенное «я». В процессе самосозерцания оно-то и пробуждается. Окружающий мир все реже станет вызывать в вашей душе раздражение и страх, вы сможете спокойно браться за такое, что раньше казалось вам непосильным. Любое нетерпение бессмысленно, и вы поймете это. Зачем позволять другим выводить вас из равновесия? Отныне ваш душевный настрой ни от кого не будет зависеть.

Нарисованная мной картина грандиозна. Душа спокойного, уравновешенного человека – величественный пейзаж. Призывы к ненависти – национальной и любой другой – не в состоянии на нее повлиять, как, впрочем, и потребительские притязания, предрассудки, смертельное отчаяние или претензии окружающих, какие бы то ни было попытки подогнать вашу душу под общий шаблон. Для такого человека его душа – никем не досягаемое пространство.

Рано или поздно наступит время, когда вы начнете воспринимать собственные мысли как реальные предметы, а затем – и как живые существа. И тогда поймете, что они -ваши посланцы, которым надлежит установить связь с огромным кругом явлений. Но для этого необходимо, чтобы каждая мысль была пронзительно точна. Неясность мышления – преград на пути развития человека…»

Вошла на цыпочках Пиа, извинилась… Альму к телефону, по очень важному вопросу. Глядя на нее, Альма ощутила неясное раздражение – чувство, которое только что решительно отвергла на словах.

35.

Я поговорил с нашим дипломатом, и он дал мне адрес Эмиля Д., скрипача Стокгольмской филармонии, болгарина, женатого на шведке. Мне удалось устроить Пиа встречу с ним, чему девушка несказанно удивилась. Мой соотечественник пригласил ее домой, но в будний день, а не в воскресенье. Альма дала разрешение и вот к половине третьего Пиа засобиралась в Стокгольм.

Этот день прошел для доброй феи «Брандала» целиком под знаком моих нужд и знакомств. Дело в том, что Альма решила свозить меня в местную больницу, чтобы там мне сделали анализ крови. Лечебное голодание не застраховывает от анемии, а надо было проверить уровень моего гемоглобина. Мы должны были отправиться в путь сразу после завтрака.

Я не сомневался, что с кровью у меня в порядке: с молодых лет я не чувствовал себя таким свежим и бодрым. В Софии мне казалось, что на десятый день голодания я слягу. Ничего подобного. Утренние и вечерние прогулки, солнечные ванны на веранде, гимнастика с гантелями – все это было мне под силу. Я даже пытался больной ногой крутить педали велоэргометра и с энтузиазмом помогал на кухне.

(Надежды – одно, а сбывающиеся надежды – совершенно другое. Предела не было моему изумлению, когда я ощупывал артритные вздутия, отложения на своих костях: где быстрее, где медленнее они постепенно рассасывались. Но я все же сомневался в конечном исходе лечения, поскольку потерявший подвижность тазобедренный сустав все еще не обрел ее. Не забыть мне того великого мгновенья, когда я без костыля прошелся по столовой и появившийся на пороге Крего воскликнул: «Фантастиш!» Напрасно я ждал повторения успеха… Ел по-прежнему стоя, по лестнице поднимался, волоча ногу. За день до нашей поездки Альма несколько нервно осведомилась, не стало ли мне хоть немного лучше. Ничего утешительного по поводу левого тазобедренного сустава сообщить ей я не мог. Мне показалось, что она сердится, я же был сконфужен и растерян. Вечером попросил Питера поговорить с ней: может, мне уже не на что надеяться? «Мой метод, – заявила ему Альма, – безупречен… Результат столь же неизбежен, как ход небесных светил и вращение Земли вокруг Солнца…» Странно, выходило, что в возможном неуспехе лечения мне следует винить самого себя.)

Утром я почти забыл о произошедшем. Впервые мне предстояло выбраться за пределы «Брандала», и это здорово подняло настроение. Пиа села за руль новенького «опе-ль-кадетта» Альмы. Я попросил ее откинуть спинку переднего пассажирского сиденья, чтобы устроиться рядом в лежачем положении, иначе мне не вытянуть больную ногу. Но Альма, к моему удивлению, распорядилась, чтобы я устроился на заднем сиденье, и положил голову ей на колени. Пиа молчала. Промолчал и я, чтобы не обидеть старушку отказом. Автомобиль в конце концов принадлежит ей. Испытывая легкое отвращение, я попытался сделать, как велено, но с облегчением установил, что это невозможно. Ноги все равно торчали наружу.

(Тем не менее, пару секунд моя голова покоилась на коленях у Альмы и, поскольку впервые за все время меня насильственно заставили что-то делать, запомнилась острота собственного неприятия.)

Тогда Пиа откинула спинку сиденья, и мне удалось устроиться впереди, хотя и с трудом. Не успели мы тронуться, как Альма принялась сжимать мне плечо: раз, второй, третий, то сильно, то едва ощутимо. Ни сказать что-то, ни отодвинуться я не мог. Мною владело сложное чувство. Как легко обладающему властью перейти границу между дозволенным ему в силу авторитета и мелочной прихотью. Господи, скорей бы Седертелле!

Это совсем обыкновенный городок, в нем нет старинных зданий. (Вообще-то, любой город, лишенный старины, зауряден. Все претензии современной архитектуры остаются всего лишь претензиями.) До больницы домчались минут за десять. Мы с Пиа остались ждать в коридоре, Альма вошла в лабораторию. Обстановка в точности отвечала описанию Питера: стерильная чистота, сложные аппараты, передвигаемые на колесиках. Вот только больные какие-то унылые. На первый взгляд ничто не отделяло их от врачей и сестер. По существу же они обитали в совершенно отдельных, хотя и вложенных друг в друга пространствах. В двух взаимно отчужденных мирах. Надежда невесома, как виноградный лист, но ее энергия не уступает поглощаемому листом солнечному свету, да и пьянит она не меньше. Пиа грустно огляделась: «Да, у Альмы все по-другому».

– Elle est comme la lumier pour Suéde. [6]

Нас позвали. В трех кабинетах, через которые мы прошли, сведения обо мне заносились в различные формуляры, лишь в четвертом у меня взяли кровь – и заняло это всего лишь несколько секунд. Я заметил Пиа, что миром овладела бюрократия. Глянув в глаза друг другу, мы прочитали одну и ту же мысль: прочь из исполненного искусственности мира, скорей обратно, в «Брандал». Я попросил узнать у лаборантки, когда нам позвонить насчет результата. Ответ прозвучал довольно резко: в этом нет необходимости; если результат внушит опасения, они позвонят сами.