Мадемуазель де Мопен - Теофиль Готье

Я болтал с ними целый вечер, особенно с последней, и позаботился о том, чтобы отлить свои мысли в самую почтительнейшую форму; она едва на меня смотрела, но все же мне показалось, что зрачки ее раз-другой блеснули сквозь завесу ресниц, а после нескольких весьма смелых, но, правда, прикрытых флером строгого целомудрия любезностей, которые я дерзнул ей отпустить, кожа ее на глубине двух-трех линий чуть заметно зарделась сдержанным и робким румянцем и стала такого цвета, как если бы в полупрозрачную чашу налили розовой жидкости. Она отвечала мне в общем строго, взвешивая каждое слово, но ответы ее были остроумны, метки и давали понять куда больше, чем выражалось в словах. Все ее речи перемежались умолчаниями, недоговоренностями, туманными намеками, каждый звук произносила она со значением, всякую паузу делала с умыслом; это было донельзя дипломатично и в высшей степени очаровательно. Но хотя в иные минуты я наслаждался беседой, выдержать ее долго я был бы не в силах. Тут нужно все время быть начеку и держать ухо востро, а я ценю в разговоре прежде всего самозабвение и задушевность. Сначала мы болтали о музыке, и разговор вполне естественно коснулся Оперы, с Оперы перепорхнул на женщин, затем на любовь, а уж эта тема, более чем всякая другая, позволяет совершить переход от общего к частному. Мы щеголяли друг перед другом своими прекрасными чувствами; то-то ты посмеялся, если бы мог меня слышать! Право, Амадис на Горючей скале показался бы рядом со мной холодном педантом. Эти великодушные самоотречения, преданность заставили бы покраснеть от стыда покойного римлянина Курция. Я и не думал, что способен на такую возвышенную галиматью и такой заоблачный пафос. Вообрази меня изрекающим квинтэссенцию платонических истин — каков паяц, какова комедия! И все это с отменно сладким видом, с этакими ханжескими, святошескими ужимочками! Черт меня побери! Притом я был себе на уме, и любая мать, слыша мои рассуждения, без колебаний уложила бы ко мне в постель свою дочку; а любой муж доверил бы мне свою жену. Никогда в жизни я не притворялся более добродетельным, чем в тот вечер, и никогда не был так далек от добродетели. Я думал, что быть лицемером и говорить вещи, в которые совсем не веришь, труднее. Наверное, это очень легко или я весьма предрасположен к ханжеству, коль скоро я с первого раза сделал такие успехи. Право же, у меня бывают минуты озарения.

Что касается дамы, то она с невинным видом многажды входила в самые изощренные подробности, из которых делалось ясно, что она располагает богатейшим опытом; я просто не в силах дать тебе понятие о невероятной тонкости ее суждений. Эта женщина могла бы разрезать волосок на три части, причем не поперек, а вдоль; она посрамила бы всех ученейших богословов. Впрочем, слушая ее, невозможно поверить, что в ней есть хотя бы тень плотского. Так нематериальна, так эфирна, так идеальна — ну прямо хоть плачь; и, не предупреди меня де С*** о ее повадках, я бы непременно отчаялся в успехе моей затеи и со стыдом убрался прочь. Черт побери, суди сам: если женщина два часа кряду, самым что ни на есть отрешенным видом, толкует, что любовь — это лишения, жертвы и прочее, в том же милом духе, можно ли после этого питать скромную надежду, что рано или поздно увлечешь ее с собой на ложе, чтобы без помех сличить ваши с ней души и тела и проверить, не созданы ли вы друг для друга?

Короче, мы расстались большими друзьями, расхвалив друг друга за возвышенность и чистоту наших чувств.

Можешь себе представить, что беседа со второй вышла совсем в другом роде. Мы все время смеялись. Мы издевались, причем весьма остроумно, надо всеми присутствующими женщинами; но, говоря «мы все время издевались», я не совсем точен, потому что на самом деле издевалась она: мужчина никогда не насмехается над женщиной. Я слушал и поддакивал, ибо невозможно искуснее, чем это делала она, несколькими штрихами набросать схожий портрет и оживить его столь яркими красками: в жизни не видывал такой уморительной галереи карикатур. Несмотря на преувеличения, в них угадывалась правда; де С*** ничуть не погрешил против истины: призвание этой женщины состоит в том, чтобы разочаровывать поэтов. Вокруг нее царит атмосфера прозы, в которой не может выжить ни одна поэтическая мысль. Она очаровательна и искрится остроумием, однако рядом с ней в голову лезет только низкое и вульгарное; пока я с ней говорил, меня обуревал целый рой неприличных и неосуществимых в этом зале желаний: мне хотелось спросить вина и напиться, усадить ее к себе на колено и поцеловать в грудь, задрать ей подол, чтобы посмотреть, где она носит подвязки, выше колена или ниже, заорать во все горло непристойный куплет, закурить трубку или разбить окно, да мало ли что еще! Во мне проснулось животное, грубое начало; я бы с радостью плюнул на «Илиаду» Гомера и преклонил колена перед головкой сыра. Цирцея превратила спутников Улисса в свиней — сегодня я прекрасно понимаю эту аллегорию. По всей видимости, Цирцея была веселая, разбитная особа, как эта малютка в розовом.

Стыдно сказать, но я черпал огромное удовольствие в собственном одичании; я не сопротивлялся ему, а содействовал всеми силами, — вот как присуща человеку испорченность, вот как много грязи содержит глина, из которой он вылеплен.

И все же я на мгновение испугался этой проникшей в меня заразы, и мне захотелось убежать от совратительницы; но паркет словно вздыбился у меня под ногами, и я остался пригвожден к месту.

Под конец я сделал над собой усилие и отошел от нее; было уже очень поздно; я вернулся домой в большом смятении, в большой тревоге и не понимая толком, как мне теперь быть. Я колебался между святошей и любезницей. Одна казалась мне сладострастной, другая пикантной; а когда я заглянул себе в душу поглубже и пристальней, то обнаружил, что влюблен в обеих, и мало того — обеих желаю, обеих одинаково и так пылко, что они уже почти завладели моими мечтами и мыслями.

О друг мой, по всей видимости, одна из этих женщин будет моей, а может быть, и обе, и все-таки признаюсь тебе, что, овладев ими, буду лишь наполовину доволен: они, конечно, очень хорошенькие, но при виде их ничто во мне не застонало, не затрепетало, не молвило: «это она»; я просто их не узнал. Хотя навряд ли я найду кого-нибудь получше в смысле происхождения и красоты, и де С*** советует мне держаться одной из них. Разумеется, я последую его совету, и та или другая станет моей любовницей, а не то пусть черт меня поберет и чем скорее, тем лучше; но в глубине сердца какой-то тайный голос корит меня за измену моей любви и за то, что я клюнул на улыбку первой попавшейся женщины, которой я вовсе не люблю, вместо того чтобы неустанно искать по свету, в монастырях и в вертепах, во дворцах и на постоялых дворах ту, которая создана для меня и предназначена мне Богом, принцессу или служанку, монахиню или светскую любезницу.

Позже я сказал себе, что предаюсь пустым мечтам: в сущности, не все ли равно, с какой женщиной спать, с той или с другой; земля от этого не отклонится ни на волосок со своей орбиты, и смена времен года — тоже не нарушится; что все это совершенно безразлично, и вольно же мне мучить себя такими бреднями, — вот, что я себе сказал. Но все втуне — и ни спокойствия, ни решимости во мне не прибавилось.

Может быть, дело в том, что я много времени провожу сам с собой, и в моей столь однообразной жизни самые мелкие подробности приобретают чрезмерное значение. Я слишком прислушиваюсь к своей жизни и к своим мыслям: я ловлю пульсацию крови в своих жилах, биение сердца; напрягая внимание, я выпутываю свои самые неуловимые мысли из мутного тумана, в котором они витают, и придаю им осязаемость. Будь я более деятельным, я не вникал бы во все эти мелочи, и мне некогда было бы целыми днями, как теперь, разглядывать свою душу под микроскопом. Шум поступков распугал бы эту толпу досужих мыслей, которые мелькают у меня в голове и оглушают меня назойливым свистом крыльев. Вместо того, чтобы гоняться за призраками, я бы мерялся силами с действительностью; я бы ждал от женщин не больше того, что они могут дать — наслаждения, и не тянулся бы за Бог весть каким фантастическим идеалом, блистающим туманными совершенствами. Я так напрягал свое внутреннее зрение в поисках невидимого, что испортил себе глаза. Я не умею видеть то, что есть, ибо всегда вглядываюсь в то, чего нет, и глаза мои, с такой зоркостью замечающие невидимое, в обыденном мире оказываются подслеповаты; вот потому-то я знакомился с женщинами, которых все вокруг признают очаровательными, и не находил в них ничего особенного. Я часто восторгаюсь картинами, которые у всех вокруг считаются дурными, а странные и непонятные стихи доставляют мне больше удовольствия, чем самые изысканные сочинения. Не будет ничего удивительного, если я, после того как столько вздохов обращал к луне и столько пялил глаза на звезды, столько сочинил чувствительных элегий и апостроф, возьму да и влюблюсь в какую-нибудь вульгарную девку или в безобразную старуху; это был бы достойный финал. Быть может, таким способом действительность отомстит мне за то, что я оказывал ей так мало знаков внимания; куда как мило будет, если я проникнусь прекрасной романтической страстью к какой-нибудь недотепе или отвратительной неряхе! Представляешь меня играющим на гитаре под окном кухни и тщетно соперничающим с неким мужланом, таскающим моську почтенной вдовы, которая вот-вот потеряет последний зуб? А может быть и так, что, не найдя в этом мире предмета, достойного моей любви, я в конце концов стану обожать сам себя как блаженной памяти Нарцисс, являющий нам образец эгоизма? Желая застраховаться от такой великой напасти, я гляжусь во все зеркала и во все ручьи, какие только мне попадаются. Право, я так подвержен пустым мечтам и всяким заблуждениям чувств, что не на шутку боюсь поддаться какому-нибудь чудовищному, противоестественному соблазну. Это вполне серьезно, мне нужно быть начеку. Прощай, друг мой; лечу к даме в розовом, а то как бы мне не впасть в извечную мою созерцательность. Едва ли мы с ней станем ломать себе голову над энтелехией, и если мы чем-нибудь и займемся, то, скорее всего, не откровениями спиритуализма, хотя в откровенности этому созданию не откажешь; тщательно сворачиваю и прячу в ящик выкройку моей идеальной возлюбленной, чтобы не прикладывать ее к этой женщине. Хочу спокойно насладиться тою красотой и теми достоинствами, которыми она наделена. Пускай себе носит то платье, которое скроено по ней, не буду и пытаться примерять на нее одежду, которую заранее скроил на все случаи жизни для владычицы моих мыслей. Весьма благоразумное решение, не знаю только, сумею ли я его выполнить. Итак, прощай.