Взломщик, который изучал Спинозу - Лоуренс Блок

– Я уже представил себе эту картину, Каролин. Что дальше?

– Дальше?.. Стал бы ты при таких обстоятельствах затевать...

– Конечно, нет.

– Вот и я о том же.

– Тем не менее мы ее уже один раз добыли.

– Ну и что же?

– Посему я склонен думать, что монета принадлежит мне, – объяснил я. – Говорят, что воры не уважают частную собственность. Однако у меня лично чувство собственности развито очень сильно, если речь идет о моей собственности. И вопрос не только в деньгах. У меня в руках была редкая вещь, а теперь ее нет. Это же удар по самолюбию!

– И что же ты собираешься делать?

– Ничего.

– Ну и хорошо.

– Потому что я не могу ничего сделать.

– Верно. Вот это я и хотела выяснить, Берни... Знаешь, хочу заскочить к «Герцогине»... Может, сниму что-нибудь необыкновенное.

– Желаю удачи.

– Знаешь, последнее время я что-то не нахожу себе места. Может, это полнолуние действует? Глядишь, Анджелу встречу. Может быть, она и там ставит пластинки с Анной Меррей. Я подумала, она, наверное, все-таки не из наших.

– Кто, Анна Меррей?

– Анджела. Думаешь, она с мужчинами спит?

– Вероятно.

– Если она с мужчинами и Абель с мужчинами – им бы в самый раз пуделей разводить.

– И ты бы их стригла, этих пуделей.

– Да, я и пуделей умею. Господи, мы когда-нибудь закончим этот разговор?

– Не знаю. Ты его начала, ты и заканчивай.

– Пока, Берни.

В одиннадцатичасовых известиях не было ничего нового, а старое – кому оно нужно? Как только начали перечислять гостей, прибывших на вечеринку к Джонни, я выключил ящик, схватил пиджак и вышел на улицу. Марш-бросок по авеню Западной стороны, поворот налево, на Восемьдесят шестую, и по ней – на Риверсайд-драйв.

Воздух сгустился от приближающегося дождя, заметно похолодало. Звезд не было видно, впрочем, в Нью-Йорке их вообще не видно, даже в безоблачную ночь. Выбросы в воздух плотной пеленой застилают небо. Правда, сквозь нее просвечивала половинка луны с каким-то зловещим свечением вокруг, предвещавшая то ли сырость, то ли сушь, не помню, что именно.

На улице было много народу – любители физических упражнений, рысцой бегающие вокруг Риверсайдского парка; собачники, выгуливающие своих любимцев, припозднившийся люд, несущий домой пакет молока или утренний выпуск «Таймс». Подходя к дому, где жил Абель, я перешел на другую сторону, чтобы лучше видеть, и глазами сосчитал этажи. Его окно было темным. Я перевел взгляд за угол и увидел пожарную лестницу, взбегавшую по той стороне здания, которое выходило на Восемьдесят девятую улицу. Лестница была массивная, но находилась на виду, да с тротуара и не допрыгнешь до нижней перекладины.

Бесполезно. Каролин верно сказала.

Я зашагал в сторону Девяностой. Здание, непосредственно примыкающее к дому Абеля, было на три этажа выше, так что спуститься с его крыши можно было только с помощью веревки. Но я не альпинист и не акробат, и где уверенность, что у чердачного люка человека не поджидает какая-нибудь неожиданность. Я возвратился на Восемьдесят девятую и прошел мимо дома Абеля. За ним тянулось несколько кирпичных построек конца прошлого века, и все четырехэтажные. Глядящие в эту сторону окна Абеля находились слишком высоко, с крыши не заберешься, и к тому же они загорожены стальными решетками.

Я зашагал было к авеню Западной стороны, но повернул назад. Надо еще раз посмотреть. Я чувствовал себя как запутавшийся преступник, которого неудержимо влечет к месту чужого преступления. В дверях неприступно маячил тот же чернокожий швейцар с негнущейся спиной, которого мы с Каролин имели счастье лицезреть во время нашего последнего визита. Я наблюдал за ним с противоположной стороны улицы. «Гиблое дело, – говорил я себе, – пустая трата времени». Как и Каролин, я не находил себе места, но она хоть пошла к «Герцогине», а я, словно лунатик, бесцельно топтался на тротуаре.

Я пересек улицу и подошел к подъезду. Старинное кирпичное здание стояло прочно, как твердыня, и было надежно, как Английский банк. По обе стороны двойных входных дверей высились массивные колонны розоватого мрамора. У дверей висели медные таблички с именами проживающих в доме специалистов, в основном медиков. Я успел заметить трех психиатров, дантиста, офтальмолога, педиатра и ортопеда. Обычный набор для этого района Западной стороны.

Таблички с именем Абеля Крау, «скупщика краденого», не было, и я огорченно покачал головой. Дай только Повод, я делаюсь сентиментальным до отвращения.

Подошел швейцар и осведомился, не может ли он быть мне полезен. По его тону и осанке можно было подумать, что он только что окончил краткосрочные курсы по выработке высокомерия, причем окончил с отличием.

– Нет, слишком поздно, – сказал я грустно и, повернувшись, пошел домой.

Пока я дома отпирал замки, в квартире зазвонил телефон. Звонки прекратились, как только я вошел. Если что-нибудь важное, подумал я, позвонят еще раз.

Я принял душ, который был очень кстати, забрался в постель и задремал. Мне снилось полное опасностей приключение – крутой спуск по пожарной лестнице, проход по карнизу и еще что-то в том же роде. Вдруг телефон зазвонил снова. Я сел в постели, с трудом разлепляя веки, поморгал, взял трубку.

– Мне нужна монета, – сказал мужской голос.

– Что, что?

– Никель, говорю, нужен.

– Кто это?

– Не имеет значения. Монета у вас, и я готов ее купить. Никому ее не отдавайте. Я с вами свяжусь.

– Но...

В трубке щелкнуло, голос пропал. Я на ощупь положил трубку. Часы около кровати показывали без четверти два. Значит, я отключился ненадолго, только-только начал засыпать по-настоящему. Я снова лег на подушку и задумался. Странный звонок! Может, надо подняться и что-то предпринять? Или не стоит?..

Думал я недолго, потому что уснул.

Глава 12

Козлиная бородка Меррея Файнзингера была чуть тронута сединой с одного бока. Круглое лицо, редеющие спереди волосы, тяжелые очки в роговой оправе, увеличивающие его карие глаза, дорисовывали портрет этого сорокалетнего на вид мужчины. Он стоял передо мной, опершись на колено, держа в одной руке мою «пуму», в другой – мою ногу. Носок валялся на полу, как дохлая подопытная крыса.

– М-да, – промычал он. – Стопа длинная, узкая. Типичное узкостопие.

– Это опасно?

– Только в крайней своей форме, чего у вас не наблюдается. Стопа несколько уже нормы, вот и все, однако вы носите «пумы», а они шире нормы. Правда, ненамного, не те широченные «пумы», которые сейчас выпускают, но к чему вам широченные, при вашей-то ноге?.. Да, конечно, стопе слишком просторно, а это создает опасность пронации. «Пронация»? Это когда конечность поворачивается внутрь, вот так. – Он продемонстрировал пронацию на моей ноге. – Тут причина всех ваших болячек.

– Понимаю.

– Рекомендую попробовать другую обувь. Например, фабрики «Новый балансир»: у них колодки разной ширины. Примерьте две-три пары. А еще лучше ботинки от «Братьев Брукс», они всегда чуть уже обычных. Они вам будут в самый раз.

– Спасибо, доктор, – сказал я и хотел было встать со стула, но спохватился: пойди встань, когда кто-то держит тебя за ногу. – Значит, купить пару новых «бруксов» и – порядок?

– Не спешите, дружище... Давно бегаете?

– Не очень.

– Судя по всему, вы только что начали. Угадал?

Судя по всему, я даже не начинал бегать и не собираюсь начинать, но сказал, что он угадал. Потом я хихикнул, как дурачок, хотя ничего смешного не было. Просто добрый доктор Файнзингер пощекотал мне подошву ноги.

– Щекотно?

– Немного.

– Все ясно, торможение, – сказал он. – Я большой специалист по ще-э-щекотке. А что делать, когда через твои руки проходят десятки и десятки ног. И так каждый день, по шесть, по восемь часов кряду. Сами себе ступню не щекотали?

– Как-то не думал об этом.

– Попробуйте, только у вас ничего не получится. Это я вам точно говорю. Ощущение щекотки – это реакция на определенное прикосновение другого человека. Торможение. Этим все объясняется.

– Очень интересно, – сказал я, теряя терпение.

– Через несколько сеансов пациент уже не чувствует щекотки. Он привыкает к прикосновению моих пальцев. Снижается реактивность. Механизм торможения отключается. В сущности, щекотка – это повышенная раздражимость. Но у вас, дружище, не просто повышенная раздражимость стопы. Знаете, что вы заимели?

Пять пальцев на каждой ноге, подумал я, и болтливый ортопед в придачу. Но, очевидно, дело было куда серьезнее. Это явилось для меня полной неожиданностью.

– У вас синдром Мортона, – изрек доктор Файнзингер. – В просторечии – Мортонова нога.

– Правда?

– Вне всякого сомнения. – Крючком указательного пальца он постучал по второму пальцу на моей ноге. – Мортонова нога. Знаете, что это означает?

Неминуемая смерть, мелькнуло у меня в голове. Или ампутация, или тридцать лет в инвалидной коляске, или по крайней мере невозможность сесть за пианино.