История Смутного времени в России. От Бориса Годунова до Михаила Романова - Александр Нечволодов

Занимавший в это время папский стол Папа Павел V, разумеется, относился самым внимательным образом к поддержанию добрых отношений со Лжедимитрием, рассчитывая, что он не замедлит обратить в латинство, по своему примеру, и всех жителей Московского государства. Папа тотчас же согласился называть его «непобедимейшим императором», поздравил с победой над Годуновым и начал давать ряд наставлений своему нунцию Рангони, польскому кардиналу Мацеевскому, Юрию Мнишеку, Марине и другим лицам о том, как надлежит действовать, чтобы с успехом повести дело обращения москвитян в лоно католичества.

Относительно брака с Мариною Папа писал Лжедимитрию: «…Мы не сомневаемся, что так как ты хочешь иметь сыновей от этой превосходной женщины, рожденной и свято воспитанной в благочестивом католическом доме, то хочешь также привести в лоно Римской церкви и народ московский, потому что народ необходимо должен подражать своим государям и вождям. Верь, что ты предназначен от Бога к совершению этого спасительного дела, причем большим вспоможением будет для тебя твой благородный брак…» Марине же Папа писал: «Мы оросили тебя своим благословением как новую лозу, посаженную в винограднике Господнем; да будешь, дщерь, Богом благословенная, да родятся от тебя сыны благословенные, каковых надеется, каковых желает святая матерь наша Церковь, каковых обещает благочестие родительское».

Посылая эти письма, Папа Павел V был, конечно, совершенно вправе рассчитывать на их успех, так как он не мог знать, что московский царь будет считать ни во что клятвы, произнесенные им во время перехода своего в католичество. Но Лжедимитрий был именно таков: ложь и обман были основанием всех его действий. Конечно, об обращении в латинство своих подданных он и не думал и ловко обходил вопрос об этом при сношениях своих с Папой.

Тем не менее, Расстрига продолжал держать при себе двух иезуитов, причем в день своего венчания на царство, 21 июля, он, по словам патера Андрея Лавицкого, тайно исповедовался по латинскому обряду и сказал им, что выбрал это число потому, что оно совпадает с днем памяти Игнатия Лойолы; в то же время его два польских секретаря, братья Бучинские, были протестантами, что немало смущало Папу, опасавшегося их вредного влияния; наконец, чтобы показать себя истинным православным, Лжедимитрий отправил во львовское православное братство на 300 рублей соболей для сооружения церкви и в своей грамоте к тамошнему духовенству писал: «Видя вас несомненными и непоколебимыми в нашей истинной правой христианской вере Греческого закона, послали мы к вам от нашей Царской казны».

Он посещал в Москве церковные службы и даже ел постное в положенные дни, но всем своим поведением проявлял легкое и пренебрежительное отношение как к вере, так к духовенству и старым обычаям. Он не мыл рук после еды, не отдыхал после обеда и не стеснялся есть телятину, что особенно возмущало всех, так как есть ее почиталось большим грехом. Однажды за столом Михаил Татищев, человек вообще с покладистою совестью, при виде блюда с телятиной настолько резко высказал царю свое негодование, что подвергся ссылке и был помилован лишь по просьбе Басманова.

Ввиду такого зазорного поведения Расстриги в Москве не замедлили появиться слухи об измене царя православию и что будто бы под кроватью его спрятана икона Богоматери, а в сапоге – крест; по рассказу одного иностранца, Лжедимитрий, узнав про эти слухи, снял со стены висевшую икону, приложился к ней и, обратившись к присутствующим, громко сказал: «Пусть сотворит Господь Бог надо мною или над этой иконой какое-нибудь знамение, если я когда-нибудь помышлял отступиться от святой веры русской и принять другую, не говоря уже об оскорблении и сокрытии святой иконы под кроватью или в сапоге». Затем он снова повторил: «Да совершит Господь в глазах ваших знамение надо мною или иконою, если я мыслю что-нибудь иное».

По отзывам некоторых иноземцев, Лжедимитрий отличался вспыльчивым, но благодушным и доверчивым нравом и легко прощал виновных против своей личности. В действительности, однако, это было не так. Тотчас же после его въезда в столицу из Москвы было удалено до семидесяти семейств, бывших сторонников Годуновых. Многие иноки Чудова монастыря были также разосланы по дальним обителям; при этом замечено было, что царь ни разу не посетил этого монастыря, чтобы не встретиться в нем со своими старыми товарищами. Мы видели, что влиятельный князь В. И. Шуйский был великодушно прощен за распространение в народе слухов, что новый царь – расстрига и вор, но менее значительные люди подвергались за ту же вину ссылкам и казням.

Первым обличителем Лжедимитрия был, по свидетельству шведа Петрея, жившего в это время в Москве, какой-то инок, узнавший его и начавший громко говорить, что это Григорий Отрепьев. Его тайно умертвили в темнице.

Дядя самозванца – Смирнов-Отрепьев, посланный, как мы помним, Борисом Годуновым к Сигизмунду для уличения племянника, был сослан в Сибирь; но свою мать, Варвару Отрепьеву, тоже заявлявшую, что на престоле сидит ее сын, и ее братьев Расстрига не тронул, подвергнув только, по некоторым свидетельствам, тюремному заключению.

Вскоре после помилования князя В. И. Шуйского на Лобном месте были схвачены дворянин Тургенев и мещанин Феодор, которые явно возмущали народ против лжецаря. Расстрига велел их казнить, и они мужественно приняли смерть, громогласно называя его антихристом и сатаной, в то время как чернь, подкупленная недавним великодушием царя по отношению к Шуйскому, ругалась над ними и кричала: «Умираете за дело!»

Несколько позже среди стрелецкого отряда, бывшего под начальством преданного Лжедимитрию Григория Микулина, нашлись люди, ставшие открыто говорить, что на престоле сидит вор и враг нашей вере. Лжедимитрий, узнав про это, выдал виновных на расправу остальным стрельцам. Микулин, чтобы выразить свою преданность Расстриге, сказал ему: «Освободи меня, государь, я у тех изменников не только что головы поскусаю, но и черева из них своими зубами повытаскаю». Затем он первый обнажил свой меч, и они были изрублены на куски, до конца упорно стоя на своем, что Лжедимитрий – расстрига и вор. Неприятным обстоятельством для последнего должно было быть и известие о появлении нового самозванца. Волжские и терские казаки, завидуя успеху донцов, так удачно посадивших его на Московском столе, объявили молодого казака Илейку сыном покойного царя Феодора Иоанновича – Петром, будто бы подмененным Борисом Годуновым на девочку – княжну Феодосию.

Скоро товарищи царевича Лжепетра, собравшись в количестве до 4000 человек, объявили, что идут добывать ему Москву, и начали предаваться неистовым грабежам на Волге, между Астраханью и Казанью.

Для придания большей пышности своему двору, кроме слепого царя Симеона Бекбулатовича, Лжедимитрий вызвал к себе также и шведского королевича Густава, сына низложенного короля Эрика Безумного, который был в дурных отношениях с своим дядей Карлом IX; но когда Густав отказался дать самозванцу присягу в безусловном повиновении, то он заключил его в тюрьму в Ярославле; старец Симеон Бекбулатович был тоже сослан скоро в Кирилло-Белозерский монастырь и пострижен в монахи за то, что он громко высказывал свое негодование по поводу приверженности нового царя к латинству.

Первое место при дворе и в государевой думе занимали те же лица, что и при Борисе Годунове: князь Ф. И. Мстиславский и В. И. Шуйский, причем Лжедимитрий разрешил им обоим жениться. Но истинными друзьями царя были Басманов, князь Рубец-Массальский и Молчанов, гнусный убийца молодых Годуновых.

В самых близких отношениях был также Лжедимитрий с поляками, прибывшими с ним. Он щедро наградил их и разрешил им ехать домой, но затем, не доверяя своей русской страже, Расстрига задержал этих поляков, причем вся дворцовая прислуга была заменена ими. Царь окружил себя также особым отрядом телохранителей из трехсот иностранцев. Он дал каждому воину, сверх поместья, от 40 до 70 рублей жалованья и никуда не ездил без этих телохранителей.

С капитанами этой иноземной стражи, в числе коих был и знакомый нам француз Маржерет, Лжедимитрий был очень хорош. Наконец, он особо приблизил к себе пятнадцатилетнего князя Хворостинина, который стал держать себя с нестерпимой наглостью по отношению к окружающим.

Все препровождение времени нового царя было основано на веселье и различных развлечениях. Вероятно, это и было истинной причиной, почему он в одно мгновение решал всякие дела в думе, чтобы не проводить в ней долгие часы; с целью же забавы устраивались им, надо думать, и разные воинские упражнения, так как более глубоким преобразованием своих войск или устройством их быта он не занимался.

Расточительность Лжедимитрия, к большой радости иноземных купцов, которым он оказывал огромные льготы, особенно англичанам, была чрезвычайна: «Страсть его к покупкам была так велика, – рассказывает Масса, – что он покупал вещи нисколько не замечательные и те, кто их приносил, немедленно получали деньги и уезжали обратно. Над большой кремлевской стеною он велел построить великолепное здание, откуда была видна вся Москва. Оно было построено на высокой горе, под которой протекала река Москва, и состояло из двух строений (деревянных), расположенных одно подле другого…»